Гильотина не вдова, а девица; на нее ложатся, но ее не оплодотворяют
Признаемся, что эти два человека – маркиз и священник – были в каком-то отношении как бы одним существом. Бронзовая маска гражданской войны двулика – одной своей стороной она обращена к прошлому, другой – к будущему, но оба лика ее в равной степени трагичны. Лантенак был первым, а Симурдэн – вторым ликом; но горькая усмешка Лантенака была скрыта ночной мглой, а на роковом челе Симурдэна лежал отблеск встающей зари.
в водах Гернсея бросил якорь под командованием Крэга английский флот, экипаж которого, состоявший из отборных морских офицеров французов и многочисленных английских полков, ожидал для высадки лишь сигнала от маркиза де Лантенака. Высадка могла вновь принести победу роялистским мятежникам. Питт был злоумышленником у кормила власти; предательство является частью политики, как кинжал – частью рыцарского вооружения. Питт поражал кинжалом нашу страну и предавал свою; позорить свое отечество – значит предать его; при нем и под его руководством Англия вела Пуническую войну. Она шпионила, мошенничала, лгала. Браконьерство, подлог – она не брезговала ничем. Она опускалась до самых низких проявлений ненависти. Она скупала во Франции сало, дошедшее до пяти франков за фунт. В Лилле у одного англичанина нашли письмо от Приджера, агента Питта в Вандее, гласившее:
«В деньгах можете не стесняться. Надеемся, что убийства будут совершаться с осторожностью. Старайтесь привлечь переодетых священников и женщин, как наиболее пригодных для этой цели. Перешлите шестьдесят тысяч ливров в Руан и пятьдесят тысяч в Кан».
Письмо это Барер первого августа огласил в Конвенте. В ответ на эти коварные действия воспоследовали кровавые расправы Паррена, а затем жестокие меры Каррье. Республиканцы Меца и республиканцы Юга просили, чтобы их отправили на усмирение мятежа. Особым декретом были сформированы двадцать четыре саперные роты, получившие приказ жечь изгороди и плетни по всей лесной Бретани. Напряжение достигло предела. Война прекращалась в одном пункте, чтобы тут же возгореться в другом. «Никого не миловать! Пленных не брать!» – таков был наказ с обеих сторон. История полнилась ужасным мраком.
Наши предки называли такие узилища «каменным мешком». Исчезли каменные мешки, и самое выражение утратило для нас первоначальный смысл. Благодаря революции мы можем произносить это слово с полным спокойствием.
Узника, раздетого донага, подвязывали под мышки веревкой и опускали в склеп через люк, проделанный среди каменных плит пола верхнего помещения. Если человек по случайности оставался жив, ему бросали через отверстие еду. Подобные отверстия можно видеть еще и ныне в Буйоне.
Через это отверстие поступал воздух. Помещение, вырытое под полом нижнего этажа башни, представляло собой скорее колодец, нежели комнату. В нее проникала вода, по ней разгуливал ледяной ветер. Ветер, приносивший верную смерть узнику нижнего каземата, нес жизнь заключенному на верхнем этаже. Иначе человек задохся бы. Тот, кто был заключен наверху и продвигался лишь ощупью по своей сводчатой темнице, мог дышать только благодаря этому отверстию. Впрочем, тот, кто попадал сюда, на своих ли ногах, или сброшенным на веревке, уже не выходил отсюда живым. В этой кромешной тьме узнику приходилось все время быть начеку. Один неверный шаг – и узник верхнего каземата становился узником нижнего. Впрочем, выбор был за ним. Если он цеплялся за жизнь, он остерегался этого отверстия; если жизнь становилась ему невмоготу, искал в нем спасения. Верх был тюрьмой, низ – могилой. Так же примерно было устроено и тогдашнее общество.
Свобода, Равенство, Братство – догматы мира и всеобщей гармонии. Зачем же превращать их в какие-то чудища? Чего мы хотим? Приобщить народы к всемирной республике. Так зачем же отпугивать их? К чему устрашать? Народы, как и птиц, не приманишь пугалом. Не надо творить зла, чтобы творить добро. Низвергают трон не для того, чтобы воздвигнуть на его месте эшафот. Смерть королям, и да живут народы. Снесем короны и пощадим головы. Революция – это согласие, а не ужас. Жестокосердные люди не могут верно служить великодушным идеям. Слово «прощение» для меня самое прекрасное из всех человеческих слов. Я могу проливать чужую кровь лишь при том условии, что может пролиться и моя. Впрочем, я умею только воевать, я всего лишь солдат. Но если нельзя прощать, то и побеждать не стоит. Будем же в час битвы врагами наших врагов и братьями их после победы.
– Берегись, – повторил Симурдэн в третий раз. – Ты, Говэн, мне дороже, чем родной сын. Берегись! – И задумчиво добавил: – В такие времена, как наши, милосердие может стать одним из обликов измены.
Труженики революции должны быть беспощадны, – ответил Симурдэн. – Она отталкивает руку, охваченную дрожью. Она верит лишь непоколебимым. Дантон – страшен, Робеспьер – непреклонен, Сен-Жюст – непримирим, Марат – неумолим. Берегись, Говэн! Не пренебрегай этими именами. Для нас они стоят целых армий. Они сумеют устрашить Европу.
– А может быть, и будущее, – заметил Говэн.
Помолчав, он заговорил:
– Впрочем, вы заблуждаетесь, учитель. Я никого не обвиняю. По моему мнению, с точки зрения революции правильнее всего говорить о безответственности. Нет невиновных, нет виноватых. Людовик Шестнадцатый – баран, попавший в стаю львов. Он хочет убежать, хочет спастись, он пытается защищаться; будь у него зубы, он укусил бы. Но не всякому дано быть львом. Такое поползновение было зачтено ему в вину. Как, баран в гневе посмел ощерить зубы! «Изменник!» – кричат львы. И они пожирают его. А затем грызутся между собой.
– Баран – животное.
– А львы, по-вашему, кто?
Симурдэн задумался. Потом вскинул голову и сказал:
– Львы – это совесть, львы – это идеи, львы – это принципы.
– А действуют они с помощью террора.
– Придет время, когда в революции увидят оправдание террора.
– Смотрите, как бы террор не стал позором революции.
Революция свято выполняет свой роковой долг. Пусть она калечит, зато она спасает. А вы, вы просите у нее милосердия для вредоносных бацилл. Вы хотите, чтобы она щадила заразу? Она не склонит к вам слух. Прошлое в ее руках. Она добьет его. Она делает глубокий надрез на теле цивилизации, чтобы открыть путь будущему здоровому человечеству. Вам больно? Ничего не поделаешь. Сколько времени это продлится? Столько, сколько продлится операция. Зато вы останетесь в живых. Революция отсекает старый мир. И отсюда кровь, отсюда девяносто третий год.
– Хирург не теряет хладнокровия, – возразил Говэн, – а вокруг нас все ожесточились.
– Потому что не ведут в бой полторы тысячи человек, чтобы убить одного.
– А почему в Кайэтри д’Астилле, когда ты увидел, что твои солдаты собираются добить раненого вандейца Жозефа Безье, уже упавшего на землю, почему ты тогда крикнул: «Вперед! Я сам займусь им!» – и выстрелил в воздух?
– Потому что не убивают лежачего.
– Ты не прав. Оба пощаженные тобой стали главарями банд: Жозеф Безье зовется теперь Усач, а Жан Третон – Серебряная Нога. Ты спас двух человек, а дал республике двух врагов.
– Я хотел приобрести для нее друзей, а не давать ей врагов.
– Почему после победы под Ландеаном ты не приказал расстрелять триста пленных крестьян?
– Потому что Боншан пощадил пленных республиканцев, и мне хотелось, чтобы повсюду говорили: Республика щадит пленных роялистов.
– Значит, если ты захватишь Лантенака, ты пощадишь его?
– Нет.
– Почему же нет? Ведь пощадил же ты триста крестьян.
– Крестьяне не ведают, что творят, а Лантенак знает.
– Но Лантенак тебе сродни.
– Франция – наш великий родич.
– Лантенак – старик.
– Лантенак не имеет возраста. Лантенак – чужой. Лантенак призывает англичан. Лантенак – это иноземное вторжение. Лантенак – враг родины. Наш поединок с ним может кончиться лишь его или моей смертью.
– Запомни, Говэн, эти слова.
– Ведь это мои слова.
Последовало молчание; они взглянули друг на друга.
Говэн заговорил первым:
– Кровавой датой войдет в историю нынешний, девяносто третий год.
– Берегись! – воскликнул Симурдэн. – Да, существует страшный долг. Не обвиняй того, на ком не может быть вины. С каких это пор врач стал виновником болезни? Да, ты прав, этот великий год войдет в историю, как год, не знающий милосердия. Почему? Да потому, что это великая революционная година. Нынешний год олицетворяет революцию. У революции есть враг – старый мир, и она не знает милосердия в отношении его, точно так же как для хирурга гангрена – враг, и он не знает милосердия в отношении ее. Революция искореняет монархию в лице короля, аристократию в лице дворянина, деспотизм в лице солдата, суеверие в лице попа, варварство в лице судьи – словом, искореняет всю и всяческую тиранию в лице всех и всяческих тиранов. Операция страшная, но революция совершает ее твердой рукой.
Симурдэн спросил Говэна:
– Каково положение дел?
Говэн ответил:
– Вы знаете это не хуже меня. Я рассеял шайки Лантенака. При нем теперь всего горстка людей. Мы загнали их в Фужерский лес. И через неделю окружим.
– А через две недели?
– Возьмем его в плен.
– А потом?
– Вы читали мое объявление?
– Читал. Ну и что же?
– Он будет расстрелян.
– Опять милосердие! Лантенак должен быть гильотинирован.
– Я за воинскую казнь, – возразил Говэн.
– А я, – возразил Симурдэн, – за казнь революционную.
Он взглянул в глаза Говэну и добавил:
– Почему ты отпустил на свободу монахинь из обители Сен-Мар-ле-Блан?
– Я не воюю с женщинами, – ответил Говэн.
– Однако ж эти женщины ненавидят народ. А в ненависти женщина стоит двадцати мужчин. Почему ты отказался отправить в Революционный трибунал всю эту свору – старых фанатиков попов, захваченных при Лувинье?
– Я не воюю со стариками.
– Старый священник хуже молодого. Мятежи еще опаснее, когда к ним призывают седовласые старцы. Седины внушают доверие. Остерегайся ложного милосердия, Говэн. Цареубийцы суть освободители. Зорко следи за башней тюрьмы Тампль.
– Следи! Будь моя воля – я выпустил бы дофина на свободу. Я не воюю с детьми.
Взгляд Симурдэна стал суровым.
– Знай, Говэн, надо воевать с женщиной, когда она зовется Мария Антуанетта, со старцем, когда он зовется папа Пий Шестой, и с ребенком, когда он зовется Луи Капет.
– Учитель, я человек далекий от политики.
– Смотри, как бы ты не стал человеком опасным для нас. Почему при штурме Коссе, когда мятежник Жан Третон, окруженный, чуя гибель, бросился с саблей наголо один против всего твоего отряда, почему ты закричал солдатам: «Ряды разомкни. Пропустить его»?
