Ночь тиха. Словно бивак перед битвой. Город осажден неведомой тварью, и из лесу явится она или из моря? Стеновщики обнесли посад, ворота заперты, но чу, тварь внутри, и угадаешь ли очерк его? Где он содержится или каков раскос его лица? Ткач ли он, окровавленный челнок, простреленный сквозь основу ткани времени, чесальщик ли душ из ворса мира? Или охотник с гончими, или костяные кони влекут труповозку его по улицам, и объявляет ли он всякому ремесло свое? Милый друг, не стоит о нем надолго задумываться, ибо именно сим образом приглашается он войти.
До чего же мертвые несомненно превыше смерти. Смерть есть то, что носят при себе живые. Состояние ужаса, словно некое жуткое предвкушенье горькой памяти. Но мертвые не помнят, и небытие им не проклятье. Отнюдь.
Здрасьте, сказал Саттри, забираясь внутрь, захлопывая дверцу, поставив чемоданчик между колен. И они тронулись. За простором земли тянулись осветительные провода и железнодорожные пути, и телефонные линии с голосами, носившимися по ним туда-сюда, как души. За ним дымился лежавший город, прискорбные окрестности мертвых, замурованных вместе с костями друзей и предков. По правую сторону на солнце поблескивал белый бетон автомагистрали, где изгибом в пустой воздух уходила рампа въезда и висела там со срезанным концом, из которого средь векторов в никуда щетинились железные прутья. Когда он оглянулся, мальчишки-водоноса уже не было. С луга у реки вышла громадная тощая охотничья собака, словно пес из глубин, и теперь обнюхивала то место, где стоял Саттри.
Где-то в сером лесу у реки охотник, и в размочаленной кукурузе, и в зубчатом натиске больших городов. Работа его лежит повсюду, а гончие его неустанны. Я видел их во сне, истекающих слюной и диких, а потом глаза их стекленели от жадности до душ в этом мире. Беги от них.
Видишь человека, он изо всех сил барахтается. Думает, как только у него получится, так все будет нормалек. Но у тебя никогда ничего не получается. И плевать, кто ты такой. Взглянешь однажды утром, а ты уже старик.
Один в углу плачет молодой гомосексуалист. Печальные дети судеб, Саттри среди них же, кому дом весь мир, все здесь собрались ненадолго предупредить уход туда.
Саттри шел дальше. Немой и бесформенный отверженный пожелал остановить его вспухшею рукою, вытянутой из пещеры рукава армейской шинели. Выписанное синилью бледнеющее сердце, что несет в себе имя, полустертое сажей. Саттри заглянул в обрушенные глаза, туда, где пылали они в своих тоннелях бедствия. Нижняя часть лица свисала обмякавшими бородавками, словно громадная мошонка. Пробормотал какие-то слова нищенства. Чтоб сердцу твоему стало пустынней [32]
