И во сне боролся с твоим лицом обращенный ко мне упрек, что не вхож я в твой беззащитный сон, что никто его не берег. И теперь не знаю – ведь я не вхож — что светилось в лице твоем. Мимолетной молнии светлый нож за оконный вошел проем. Но в ночи, проявленной серебром улетающего огня, не будил тебя ни далекий гром, ни зарницы, белее дня.
И во сне садятся на кровать, на мою кровать чужие люди; затевают карты раздавать. Те, кого и нету на земле, прячут в сновидение мое знаки неопознанной потери. Но душа чурается ее. И напрасно в тонкой полумгле светят их серебряные тени.
Вышел чернее тучи. Стал не-разлей-вода. В мире радужном и текучем так бы и жил всегда. И не вдыхать бы его, не трогать — воздух, попавшийся на крючок. Чей зацепил меня острый коготь? пыли стеклянной прошел пучок. Норы завалены, поры забиты в городе, пойманном на блесну. Хмуры фасады, видавшие виды, — ждут, что в глаза им плесну.
Кто напомнит, отчего я загадал, что при утрате костное на лучевое обменяют бога ради. Нет наставника в природе. Да и кто ему поверит, если он себя находит, как волна находит берег. Объясненье костяное никому не пригодится, но однажды в гуще зноя странный холод возвратится. Где ответчик и лишенец, там и я за ними следом, признавая мертвый шелест заблудившимся ответом.
Как ни крои, нет ни такой вискозы и ни такого тонкого полотна — быстрые ли стрижи синие ли стрекозы — только ее, только о ней, только она … Только о ней, только она. Вот одна – и еще одна птица летит, посвистывая. Лошадь отбилась от табуна и катается по траве, мух отгоняя. Холка седая Масть вороная
Что черней летучей мыши? В темноте чернильный росчерк, обрезающий излишек южной темени закройщик. Крылья обоюдоостры. Отвернись, пока не поздно — наши взгляды боковые эти ножницы кривые отсекут молниеносно
