книга Ватерлоу — функционированию антисоветского смеха31.
Для производства «дискурсивных удовольствий» необходимо постоянное присутствие фигуры внешнего врага. Внешний враг — образ абсолютного Другого, по отношению к которому моделируются все роли политических субъектов внутри самого общества. Важна не столько его конкретная деятельность, сколько сам факт его существования — даже если существование это виртуально и спродуцировано самим разговором о нем или насмешкой над ним. Чем более абсурдным представляется отношение внешних (невежественных) врагов к социалистическому закону, тем более естественным становится «правильное» восприятие законных основ социалистического государства. Смех при этом имеет двойную функцию: он продуцирует и внешнего врага, то есть его достойные осмеяния качества, и отношение к нему.
Можно предположить, что в подобные моменты оказывается задействован идентификационный механизм: люди смеются, потому что узнают в речи вождя себя; высшая власть благословляет речь простого народа как альтернативу коварно запутанной речи врагов. Сталин охотно употребляет «народные» выражения снова и снова. «Я, грешный человек, в данном случае страдаю некоторым неверием в это дело (смех) и должен сказать, что такие предположения, к сожалению, совершенно не соответствуют действительности»225, — так саркастически вождь отзывается о предположении «некоторых» относительно того, что «т. Троцкий действительно отказался или старается отказаться в этой книжке от своих принципиальных ошибок»226.
Благо к концу 1920‐х годов в комедии окончательно сложились два направления: сатирическое и водевильное. К первому относятся «Работяга Славотеков» Горького, «Клоп» и «Баня» Маяковского, «Воздушный пирог» Ромашова, «Выстрел» Безыменского, «Усмирение Бададошкина» Л. Леонова, «Мандат» Эрдмана, пьесы М. Булгакова и др. К водевильно-бытовому жанру можно отнести «Фабрику молодости» и «Чудеса в решете» А. Толстого, «Квадратуру круга» Катаева, «Вредный элемент» и «Шулер» Шкваркина и др.166
Модусом их коммуникации являются ирония и юмор
этой проекции сталинская культура должна быть понята как точка пересечения возвышенного и массового, сакрального и профанного, верха и низа. Иначе говоря, как своего рода карнавал власти.
В 1989 году, на пике перестройки, американское издательство Andrews and McMeel выпустило книгу о советском юморе, в которую вошли карикатуры из главного советского сатирического журнала «Крокодил». В книге было два предисловия: главного редактора «Крокодила» Алексея Пьянова и знаменитого историка мультипликации и карикатуры Чарльза Соломона.
Сомерсета Моэма во время его пребывания в России в 1917 году:
Когда русский смеется, он смеется над людьми, а не вместе с ними, и поэтому предметом его шуток могут стать причуды истерической женщины, нелепая одежда провинциала, кривлянье пьяницы. Вы не можете смеяться вместе с ним, потому что его смех немного дурного тона. Юмор Достоевского — это юмор трактирного завсегдатая, привязывающего жестянку к собачьему хвосту94.
Одна из лучших работ о культурной и интеллектуальной истории смеха последних десятилетий — книга самой Анки Парвулеску «Смех: Заметки о страсти» — обозначила поворот в понимании смеха: «Говорить о смешном в двадцатом веке не значит предложить альтернативу столетию ужасов, войн и геноцида. На самом деле, в двадцатом веке смех часто представлялся как путь к ужасу
Итак, начальник рассказал подчиненным анекдот. Они все дружно рассмеялись. Но один из них смеяться не стал. Начальник спросил: «А ты почему не смеешься?» — «А я завтра увольняюсь», — ответил тот
