Дал ему обратно пустышку. Ванька жадно схватил ее ртом и быстро зачмокал. А потом посмотрел на меня, отрыл рот и улыбнулся. Пустышка завалилась в угол его рта, так смешно, что я не удержался и рассмеялся. А он еще сильнее улыбнулся, так широко, что она вообще вывалилась.
Я просунул через решетку кроватки руку, и через секунду маленькие горячие Ванькины пальцы крепко взяли мой указательный.
– Сынок, – папа зашел так тихо, что я вздрогнул, – как вы тут? Справляетесь? – он подошел к нам. – Да он тебе улыбается, видишь? Мишка! Это ж первая улыбка Ванина, твоя улыбка, сынок!
Когда-то давно мы с папой и его друзьями с детьми играли в племя иноземце мазали друг другу лоб краской. Каждая семья своей. Нам с папой досталась оранжевая. И мы бегали по лесу в платках и банданах и искали друг друга по этой оранжевой полоске на лбу.
И сейчас мне казалось, что в этой комнате у нас троих на лбу эта оранжевая краска нашего племени. У папы, у меня и у Ваньки.
– Я люблю тебя, пап, – сказал я, кажется, впервые за много месяцев. А может, и за все три года, как мы живем в разных домах.
И первый раз за много месяцев я заплакал.
Папа сел рядом на пол и большой теплой рукой прижал меня к себе.
– Мишка… Мой первый, старший сын. И я тебя люблю. И на целых одиннадцать лет всегда буду больше любить, понимаешь? Ты навсегда мой сын. На всю жизнь.
Я никогда не думал об этом, а ведь это правда. И то, что я навсегда буду его сыном, – это же здорово. Почему я об этом никогда не думал?
– Хочешь, зимой на каникулах вместе поедем куда-нибудь? – спросил папа, и мы стали вспоминать наши прошлые поездки.
«Выходит, можно мечтать и о чем-то другом, – думал я. – И эти мечты тоже классные. И я в них верю».
Но один вопрос меня все-таки мучил.
– Пап, я хочу на футбол записаться. Не хочу больше на каратэ.
Я думал, что сейчас он начнет говорить, что это глупости и полная ерунда, но папа присвистнул:
– Ого. Жалко, конечно, что ты решил бросить, но надо пробовать. Иначе никогда не поймешь, что тебе по-настоящему нужно.
А потом добавил:
– Лисичкин-старший, а у тебя уже есть мяч и бутсы?
Я просунул через решетку кроватки руку, и через секунду маленькие горячие Ванькины пальцы крепко взяли мой указательный.
– Сынок, – папа зашел так тихо, что я вздрогнул, – как вы тут? Справляетесь? – он подошел к нам. – Да он тебе улыбается, видишь? Мишка! Это ж первая улыбка Ванина, твоя улыбка, сынок!
Когда-то давно мы с папой и его друзьями с детьми играли в племя иноземце мазали друг другу лоб краской. Каждая семья своей. Нам с папой досталась оранжевая. И мы бегали по лесу в платках и банданах и искали друг друга по этой оранжевой полоске на лбу.
И сейчас мне казалось, что в этой комнате у нас троих на лбу эта оранжевая краска нашего племени. У папы, у меня и у Ваньки.
– Я люблю тебя, пап, – сказал я, кажется, впервые за много месяцев. А может, и за все три года, как мы живем в разных домах.
И первый раз за много месяцев я заплакал.
Папа сел рядом на пол и большой теплой рукой прижал меня к себе.
– Мишка… Мой первый, старший сын. И я тебя люблю. И на целых одиннадцать лет всегда буду больше любить, понимаешь? Ты навсегда мой сын. На всю жизнь.
Я никогда не думал об этом, а ведь это правда. И то, что я навсегда буду его сыном, – это же здорово. Почему я об этом никогда не думал?
– Хочешь, зимой на каникулах вместе поедем куда-нибудь? – спросил папа, и мы стали вспоминать наши прошлые поездки.
«Выходит, можно мечтать и о чем-то другом, – думал я. – И эти мечты тоже классные. И я в них верю».
Но один вопрос меня все-таки мучил.
– Пап, я хочу на футбол записаться. Не хочу больше на каратэ.
Я думал, что сейчас он начнет говорить, что это глупости и полная ерунда, но папа присвистнул:
– Ого. Жалко, конечно, что ты решил бросить, но надо пробовать. Иначе никогда не поймешь, что тебе по-настоящему нужно.
А потом добавил:
– Лисичкин-старший, а у тебя уже есть мяч и бутсы?
