То, что нам кажется пустым предрассудком, синдромом навязчивых состояний, глупостью, страхом, детским суеверием, пережитком, – это на самом деле глубочайшая наша связь с реальностью, тайное предупреждение.
Сейчас уже очевидно: русский исторический цикл устроен так, что примерно раз в поколение колесо проворачивается на четверть. И в процессе этого поворота образуется та самая коллизия, о которой впервые сказал Лермонтов, – очень любимый, кстати, Тургеневым и герой его прекрасного мемуарного очерка:
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит язвительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.
Коллизия отцов и детей впервые обозначена здесь. Все русские отцы обречены вступать в жесточайший идейный спор со своими русскими детьми. Не бывает так, чтобы осуществлялась преемственность, всегда щелкает это колесо. И тот факт, что каждый отец с каждым сыном оказываются даже не в противофазе, а вот под этим страшным девяностоградусным углом без элементарного взаимопонимания, для всей русской литературы стал абсолютно очевиден только с того момента, как Тургенев написал об этом роман.
И два главных русских текста о войне – «Слово о полку Игореве» и «Война и мир» – написаны фактически о поражении. Потому что главный парадокс войны 1812 года, о чем так талантливо говорит наш современный историк Евгений Понасенков, в том, что это фактически поражение. Наполеон достиг всех поставленных перед собой целей. Он ни одной битвы не проиграл, он по всем военным параметрам выиграл и Бородинское сражение. У военного теоретика Карла фон Клаузевица в книге «1812 год» читаем: Бородино могло быть поражением для французов в каком угодно отношении, но не в чисто военном. Потому что в военном отношении главный показатель, во-первых, территория, а она осталась за французами, во-вторых, соотношение погибших. При наступлении оно должно быть три к одному, а при Бородине было один к одному. Получается, что оборонявшиеся потеряли столько же, сколько и нападавшие. Это с точки зрения военной абсолютный абсурд. И главное, результат сражения – все-таки была сдана Москва. Наполеон вошел в древнюю русскую столицу.
Вот это совершенно справедливо. Гений больше делает для литературы, перечеркнув написанное и отправившись в гости, нежели выдавив из себя четыре никому не нужные строчки.
Вот эта лошадь, надрывающаяся, страшная, – это лейтмотив жизни по Достоевскому. И эта ложь, одна огромная страшная ложь, вдохновляет его мыслью о том, что всё в мире – одна избитая заезженная кляча.
Выход один: отринуть постепенно все человеческое, перерасти его и сделаться тем чудовищным, тем ненавистным для всех существом, которым мы застаем в финале Печорина.
Ведь лермонтовский Печорин, первый сверхчеловек в русской литературе и, боюсь, последний, – сверхчеловек не от хорошей жизни. Сверхчеловеком становятся там, где нет возможности человеческого, где нет перспективы, нет веры, нет мира, где нет человечности во взаимоотношениях.
ТАМ нет ни милосердия, ни страдания, нет ни клеветы, ни дружеских еще более неуклюжих попыток помочь – нет ничего человеческого; и взгляд поднимается вверх, к вечному холоду и вечной свободе. Это выход через расчеловечивание
Вот эта невозможная, немыслимая, несводимая в одно личность и стала матрицей для дальнейшего развития всей русской литературы, которая слышит звуки небес, ненавидит скучные песни земли, не может свести это в одно и живет всегда в этих двух мирах. Вместо того чтобы жить в реальности, живет всегда как герой Федора Сологуба: либо в мире страшного недотыкомства, в мире мелких бесов, либо на звезде Маир и звезде Ойле.
