Мой друг Лютас был зимним человеком — довольно бледный от природы, в ноябре он становился перламутровым, будто изнанка морской раковины. Зима была ему к лицу, зимой он был ловким, разговорчивым и полным холодной небрежной силы.
Обладание юностью во многом похоже на обладание оспой или бубонной чумой, это, кажется, Фолкнер сказал. Вероятно, он имел в виду, что хвастаться тут нечем, к тому же не все выживают.
Например, того, что люди поворачиваются друг к другу только одной стороной, той, на которой нет следов врожденного уродства. Чтобы увидеть вторую сторону, их надо убить, а пока они живы — ни за что не покажут.
Ведь ты чувствуешь себя богом, когда владеешь страхами другого человека, можешь с ними играть, как с красными стеклянными шариками, можешь воплощать их один за другим, наслаждаясь его смятением.
Я скоро умру, буквально на днях, и не увижу, как уходит ваше поколение, распродав все и потеряв уважение к амулетам, поколение, не убивающее быков, способное только ждать чуда и втыкать бандерильи. Ни один из вас не доедет до Патагонии.
Те, кто придут за вами, будут еще мягче, еще нежнее к себе, еще проще, еще безразличнее. Если, конечно, не начнется война.
Мне жаль вас всех, мальчики. Но тех, кто придет за вами, мне жаль еще больше. Потому что у вас были мы. А у них — только вы.
