Препарат у меня в крови выверяет сигналы, соизмеряет их, уравновешивает, подправляет. Хоть как-то. Вот так мы все и живем; целостную картину можно составить теперь только так, посредством множества мелких поправок. А будет она настоящая или нет – это уже совершенно другой вопрос. И мне вдруг подумалось: а почему бы нам сразу не обратиться к деталям, к отдельным фрагментам реальности, напрямую; не к самому столу в целом, а к шероховатой поверхности дерева, из которого сделан стол? Вот этот стол, мелкие неровности на столешнице, пролитый кетчуп, точные формы, скрытые формы, цвета и текстура мира, неизвестная песня.
– Смотри, – сказала Тапело. – За нами наблюдают. Не луна, а ее сестра. Вернее, брат. Вот он, поверх темной гряды облаков. Голографическая проекция. Огромный золотой глаз, глядящий на мир с высоты. Свысока.
Мы с Тапело почти не разговаривали в дороге. Мы ехали в Оксфорд, к Кингсли. Так захотела Хендерсон. Сказала, что, раз дело начато, его надо закончить. Я ей оставила один осколок. Только один. Больше бы она не взяла. Только ради Павлина, сказала она. Я не знаю, какой из осколков она выбрала.
Иногда мы проезжаем мимо домов. Огни, мерцающие вдалеке, – как обещание. Огни вблизи – как исполненное обещание. Но с тем же успехом мы могли бы и затеряться в каком-то другом, параллельном мире. Все такое чужое, нездешнее. Один раз мы видели, как горит дом. Словно дух пламени танцевал на холме.
Блядь, – сказала Хендерсон. – Что здесь происходит? Это был шофер лимузина. Он кивнул нам, улыбнулся и быстро поднялся по лестнице на бульвар. Павлин подошел к нам. Прошел через мутный круг света – в своей широченной куртке, запахнутой на груди, в своей роскошной коричневой шляпе, с полей которой стекали капли дождя, – и подошел к нам. То есть не к нам, а к Хендерсон. – Бев, – сказал он. – Ты – единственная на свете. Таких, как ты, больше нет.
Крики детей, когда все цвета сорвались с их одежды, с их лиц, с деревянных лошадок на карусели. Я смотрела на эти цвета, проплывающие над пляжем длинными тонкими клочьями, среди толпы. Они как будто цеплялись за руки людей, но не задерживались – уплывали дальше, расплывались по воздуху, трепетные и зыбкие, и исчезали в небе над рядом отелей вдоль пляжа.
было плохо. Как это бывает с похмелья, когда мир вокруг кажется слишком реальным, просто убойным. А ты вся – как один оголенный нерв. Крики чаек вонзались мне в уши. Свет резал глаза. Кожа взмокла, вбирая в себя запахи дизельного топлива, соли, кипящего жира от палаток с хотдогами. Даже доски на пирсе, по которым я шла… я как будто их чувствовала. Шершавое дерево под ногами.
