За ужином Ник[олай] Вас[ильевич] с громадным темпераментом стал доказывать, что именно М. А. должен бороться за чистоту театральных принципов и за художественное лицо МХАТа.
— Ведь вы же привыкли голодать, чего вам бояться! — вопил он исступленно.
— Я, конечно, привык голодать, но не особенно люблю это. Так что вы уж сами боритесь».
Воспроизводится намеченная в творчестве схема: идеологи (фанатики), соединенные с сыском, — граничащая, но, в глазах Булгакова, не сливающаяся с ними власть — и писатель, готовый на контакт с властью, но только на своих условиях.
Он все пытается понять, интенсивно общаясь в 1937 году с новым знакомым, — действительно ли перед ним посланник партии, т. е. — власти! И так и не успевает понять, что перед ним — посланник НКВД, а также — что это одно и то же.
Не в силах различить новизну тоталитаризма, на деле только внешне напоминавшего монархию — самою силою и безраздельностью власти, Булгаков продолжал то так, то сяк прикладывать к нему мерки монархического устройства общества. Как человек консервативных взглядов, до 27 лет живший в определенном государственном устройстве, а затем наблюдавший в течение нескольких лет картину разрушения государственности, он не мог, по-видимому, вообразить себе саму степень беззакония — не в годы революции и войны (этим опытом он располагал), а позже, при становления новой государственности. Строившееся в «одной, отдельно взятой стране» государство не имело аналогов в истории (только в современности, где набирал силу получивший власть германский фашизм), а мышление Булгакова было сугубо историческим.
Небольшая заметка «Специальный поезд» извещала: «Как нам сообщают, между высшим германским командованием и Директорией состоялось соглашение о пропуске особого поезда специального назначения из Киева в Швейцарию».
