Всё потому, что на фоне обычной семейной музыки – в оркестровке битых тарелок и перевёрнутых кастрюль, материнского крика и отцовского рычанья, – ребёнок запомнил тонкую мелодию счастья: он идёт посередине, слева мама, справа папа, – две руки в двух ладонях: раз, и через лужу перенесли.
“Я скоро приеду, дочка”, – пообещал он, и протянул нитку, которая вроде и не чувствовалась, но теперь, время от времени, перехватывала дыхание, и он задыхался – пусть болезненно, зато от счастья: он пообещал вернуться, и вернётся.
Всё потому, что на фоне обычной семейной музыки – в оркестровке битых тарелок и перевёрнутых кастрюль, материнского крика и отцовского рычанья, – ребёнок запомнил тонкую мелодию счастья: он идёт посередине, слева мама, справа папа, – две руки в двух ладонях: раз, и через лужу перенесли.
Она торопилась так, будто бабке сказали: сейчас по большаку провезут твоего покойного деда – можно будет посмотреть, спросить, как он там – не голодно ли, не холодно, прошла ли, наконец, его грыжа.
С тем, которого пробило насквозь, они вместе вели бой, и довели до самого конца: их так и не сковырнули с пригорка, хотя некоторое время Скрип был уверен, что рядом с ним зомби – попало-то в самое сердце!
Этот заяц знал, как работает АГС-17, СПГ-9 “Копьё”, “Рапира”, “Утёс” и “ЗУшка”. Он пережил миномёты 82-миллимитрового и 120-миллимитрового калибра. Он знал, что такое РСЗО “Смерч”.
Его накрывало “Градом”, и не единожды, а, минимум, трижды.
Он видел, как взлетали на воздух деревья. Он метался между воронок такой глубины, из которых не смог бы выбраться даже лось.
И тут эти недоумки со своими ружьями. Заяц хохотал.
Костылин выглядел будто единственный их сын и последняя надежда: на возвращение красного Советского знамени, крестного православного знамения, непокорных кудрей Пушкина, перелётных бровей Брежнева, русского букваря.
