Из этой цивилизованной эпохи пришло и главное в моих глазах достоинство лосевской поэзии – остроумие, позволяющее вскрыть как слово, так и дело. Этим тонким инструментом может пользоваться лишь специалист, знающий, что литература – еще и профессия, секретное ремесло, с помощью которого мастер изготовляет затейливые вещи из языка. В книжках Лосева читатель любуется ими, неторопливо прогуливаясь по саду изящной словесности.
Матюкаюсь же я потому, что мат, русский мат, спасителен для меня лично в той зловонной камере, в которую попал наш могучий, свободный, великий и прочая, и прочая язык. Мат Алешковского – поток сложно организованной поэтической материи, с искусной инструментовкой. Именно это позволяет ему найти себе место и на англоязычной полке, где существует давняя традиция “карнавализации дна”.
Столь же изменчива и столь же неизменна сущность другой стихии, которую Бродский предпочитает трем остальным: воды. То рекой, то дождем, но чаще – морем, она омывает его стихи.
Летящей птице нельзя остановиться. Выхваченная – взглядом или слухом – из своей среды, она застывает в той немыслимой неподвижности, которая намекает на иные, более причудливые и более динамичные отношения между двумя непременными героями поэзии Бродского: между временем и вечностью.
Деля с вещами одно жилое пространство, мы катастрофически не совпадаем во времени. Нам оно “тикает”, им – нет. Поэтому через вещь смертный может заглянуть к бессмертным.
С рождения в нас встроена бомба с часовым механизмом, но мы все равно смотрим на мир с точки зрения вечности, которой у нас нет. От этого происходит трагическое недоразумение в расписании жизни: важное путается с второстепенным, ненужное – с необходимым. И все потому, что мы постоянно забываем о своей врожденной ограниченности.
