Когда-то можно было лежать, укрывшись одеялом, ждать, пока придет сон, представлять, что с тобой будет завтра или через год, через десять, двадцать лет, а потом постепенно, шажок за шажком, не осталось двадцати лет, не осталось десяти, а потом и насчет года становилось все сомнительней, даже не потому, что можно умереть раньше, а просто через год тебя не ждет ничего интересного – будет такой-то месяц, такой-то день, можно примерно угадать, какая будет погода, вот, собственно, и все, а остальное – как сегодня, как завтра, как вчера и как полгода назад.
увидел повешенную на толстой ветви тополя женскую фигуру. Она была закутана в белый саван, покрытый черным бисером слов, и струйки крови – или красных учительских чернил? – стекали по ее голым мертвым ногам.
Это был труп русской классики, до смерти замученной на школьных уроках
Будущее исчезает не когда ты чувствуешь приближение смерти, а когда дни становятся неотличимы друг от друга, когда оно перестает таить в себе неизвестность, перестает будоражить воображение
Даже если Господь, даруя вечную жизнь, дает возможность тем, кто любил друг друга, увидеться снова, родители и дети могут разминуться, если не были близки при жизни. И это, конечно, тоже неправильно: хотя бы там, на небесах, мы все должны снова оказаться вместе
Малые дела, – говорил Володя, – вот что реально изменит мир. Достаточно революций, довольно террора. Только воспитание людей, только мелкие перемены. Шаг за шагом, медленно, но верно.
Если долго стоять, глядя, как белые хлопья контрастными пятнами оседают на черный мрамор, увидишь, как исчезает надпись и не остается ничего: ни букв, ни цифр, ни дат, ни имен, только белый, искрящийся на солнце снег, только снежинки с небес – одна за другой, одна за другой.
Вот оно, будущее-в-прошедшем, то, что могло с тобой случиться, но так и не сбылось, и вот потому эта дремотная кинолента, эти движущиеся картинки составлены из фрагментов чужих жизней – чужая свадьба и чужое венчание, чужая беременность, подсмотренная на лестнице куйбышевского меда, воспоминания о маленьком Валерике и кормящей Оле.
Когда-то будущего было много; собственно – вся жизнь, но с каждым годом оно сжималось, как высыхающая губка, забытая в темном углу кухни, скукоживалось, как осенний кленовый лист, засушенный между страниц книги, пряталось в свою раковину, как испуганная улитка-высуни-рога, только тронешь, и – хоп! – уже нет, скрылась, завернулась в известковую спираль, только что было – а вот уже и нет. Когда-то можно было лежать, укрывшись одеялом, ждать, пока придет сон, представлять, что с тобой будет завтра или через год, через десять, двадцать лет, а потом постепенно, шажок за шажком, не осталось двадцати лет, не осталось десяти, а потом и насчет года становилось все сомнительней, даже не потому, что можно умереть раньше, а просто через год тебя не ждет ничего интересного – будет такой-то месяц, такой-то день, можно примерно угадать, какая будет погода, вот, собственно, и все, а остальное – как сегодня, как завтра, как вчера и как полгода назад. Будущее исчезает не когда ты чувствуешь приближение смерти, а когда дни становятся неотличимы друг от друга, когда оно перестает таить в себе неизвестность, перестает будоражить воображение.
Вышла замуж за старика, без копейки, без перспектив, да еще, оказалось, с больным сердцем. Эвакуировалась, как дура, в какую-то глушь – и там умерла! Простудилась и умерла. Тоже мне, старшая сестра! Никакой ответственности, никакой заботы о близких.
А знаешь, Нинка, ты всегда такая была – только о себе думала. А я вот дочку-то твою вырастила, не бросила.
