на днях я читал, что различие языков пошло от стремленья первобытных племен скрывать друг от друга свои секреты; каждый язык, стало быть, – шифр, и тот, кто отыщет ключ, поймет сразу все языки мира; а можно разгадывать тайны и без ключа, и особенно, когда надо доказать отцовство.
Кристина. Ничего не утешение; ведь если уж они не чище, так зачем и стараться-то почище стать. И про графа подумай! Сколько он, бедный, в свое время горя натерпелся! Нет, не хочу я больше оставаться в этом доме. Да вдобавок с таким, как ты! Добро бы еще с королевским фогтом; добро бы с кем почище…
Но, с другой стороны, я разочарован, что предмет моих воздыханий не оказался повыше, покрепче, я с тоскою гляжу на то, как низко вы пали, стали ниже гораздо вашей кухарки
Фрекен. Лакей, слуга, встать, когда я с тобой говорю!
Жан. Лакейская полюбовница, подружка слуги, заткни глотку и проваливай. Ты еще будешь упрекать меня в низости! Уж так низко, как ты себя сегодня вела, ни одна бы из простых девушек себе не позволила. Думаешь, наши девушки так лезут к мужчинам? Видала ты когда, чтоб девушка из простого звания так предлагалась? Такое я видел только у зверей да потаскух!
Фрекен. Какой страшной властью меня к вам влекло? Что это было? Тяготенье слабого к сильному? Падающего к восходящему? Или то была любовь? И это – любовь? Да знаете ли вы, что такое любовь?
Когда мы останемся наедине со зрителем, на малой сцене и в малом зале, тогда, возможно, и возникнет новая драматургия, и театр станет зрелищем и развлечением для просвещенной образованной публики. И в ожидании рождения такого театра мы будем писать пьесы и готовить будущий репертуар.
Итак, я не провел никаких революционных реформ, а просто позволил себе небольшие модификации, ведь сцена – это пространство, где отсутствует четвертая стена, а часть меблировки развернута от зала, что мешает восприятию.
И чтобы хоть раз предоставить актеру свободу самостоятельного творчества, чтобы он высвободился от диктата и указующего перста писателя, я не расписывал монологи, а только наметил их пунктиром. В общем-то, не так важно, что говорится во сне или что адресовано кошке или попугаю, это никоим образом не влияет на действие, но одаренный актер, внедряясь в определенную ситуацию и проникаясь определенным настроением, наверняка сымпровизирует лучше писателя, которому трудно предугадать и просчитать, сколько именно времени потребуется для той или иной сцены, чтобы не дать публике вырваться из плена иллюзий.
Отныне мне нужна была публика, подготовленная к тому, чтобы весь вечер смотреть непрерывный одноактный спектакль. Но, разумеется, при этом требуется создать определенные условия. Зрителю нужны паузы для отдыха, и актерам, кстати, тоже, и, чтобы соблюсти эти условия, не выпуская при этом зрителя из магнетического поля, я использую три формы драматического искусства – монолог, пантомиму и балет, первоначально типичные для античной трагедии. Ведь со временем монодия преобразилась в монолог, а хор – в балет.
Монолог сейчас отвергается нашими реалистами, они проклинают его за неправдоподобие, но если я мотивирую его, то он станет правдоподобным и, таким образом, его можно использовать с выигрышем для пьесы.
Что касается техники композиции, то я попытался устранить разделение на акты. Нашу оскудевающую фантазию травмируют антракты между актами и сценами, во время которых зритель получает передышку – возможность поразмышлять – и тем самым ускользает от магнетического воздействия писателя.
