Пастор поклонился и вышел, со щенком на груди, с горькой ненужной любовью и с бескрайней жалостью в сердце – к несчастному, горящему в неугасимом костре собственной памяти. Ничего ему не надо, ни любви, ни жалости, только хворост для бесконечного его аутодафе