Это напоминало ей первые месяцы после клиники – только теперь в роли Эштона была она. Мия помнила это ощущение искусственного скафандра, надетого на нее вместо привычного тела, способного хоть что-то почувствовать. Помнила, как она билась изнутри в его сплошные гладкие стенки, не находя выхода и удивляясь тому, что Эштон не держит в доме лекарств кроме тех, что ей прописали в клинике, зачем-то прячет все острые металлические предметы и приносит воду в пластиковом стакане вместо стеклянного, который можно разбить.

Теперь она видела, как это выглядело снаружи. У нее была фора: в отличие от Эштона, Мия точно знала, что там, в глубине непроницаемого скафандра, всё еще теплится жизнь. Тело Дерека было живым – оно отзывалось на прикосновения, нуждалось в пище, засыпало и просыпалось. Оно просто не хотело чувствовать того, что было внутри, словно там были залежи черной боли, к которым невыносимо было даже прикасаться.

Эту боль ничем нельзя было облегчить. Дерек должен был справиться с нею сам – или задохнуться в безвоздушном пространстве собственного сознания, герметичного, как стальная камера. Всё, что могла сделать Мия, – это быть рядом, потому что там, внутри этой камеры, откуда не доносилось ни звука, был тот, кто нуждался в ее присутствии. Тот, для кого ее присутствие означало, что он, вероятно, всё еще жив.