Мы ведь ни разу не поссорились из-за того, что она осталась в Гильдии. По любым поводам цапались, но о главном молчали. Помню, в тот день пришел домой от Донахью, все ей рассказал, она страшно разозлилась. Кричала: „А, безумие – ублюдка в деле держать! А, заказчики! Пошел он в жопу, этот Индюк!“ Весь вечер я пил, она сидела рядом, и в итоге мы уснули, обнявшись. Сам проспал до полудня (безработному никуда спешить не нужно), а проснувшись, обнаружил, что Джил нет дома. Снова заснул. Вечером она вернулась: жакет на пуговках, шляпка, бриджи – обычный ее деловой костюм. „Ты в Гильдии была?“ – „Ну да“. – „И что?“ – „С Донахью толковала“. – „О чем?“ – „О тебе. Чуть глотку ему не перегрызла. Но – стоит на своем. Тебя обратно не возьмет“. Хотелось сказать: подожди, я же и не собираюсь обратно. У меня, в конце концов, гордость есть. Речь-то о тебе, о том, что ты…

И тут как молнией ударило: о ней речи не было. Донахью выгнал меня. Не ее. Думалось: куда я – туда и она, мы навсегда вместе, как нитка с иголкой, а вышло по-другому. В Гильдии работал один ублюдок, Джон Репейник. Джил Корден была женщиной; редкий случай, но никто не возражал против женщины-сыщика (привет, госпожа Немит). Возражения имелись против сыщика-ублюдка. О том, что Джил была ублюдком, никто не знал. Ублюдком для них был только я.

А на следующий день она пошла на службу. Как обычно. И через день тоже, и через два, и тогда стало понятно, что мы, оказывается, совершенно разные люди, каждый – по свою сторону правды. Эта правда была вроде препятствия, вроде шкафа, который для ремонта вынесли в коридор, на самый проход, и, чтобы подойти друг к другу, приходилось каждый раз этот шкаф огибать, протискиваться мимо него, проталкиваться. Никто никого не предавал, не бросал, а просто не стало однажды сил обходить правду по стенке. Вот и расстались. Ну, и еще придирки мои постоянные…»