Мой февраль того года, Нарăс, новый день, заканчивался в чувашской деревне, в доме с четырьмя окошками на улицу из таких же точно домов, реже новых, еще реже заброшенных, соединенных, как сшитых, желтой ниткой газовой трубы, особо яркой в синеватых, уже мартовских сумерках.

Бабушки о чем-то разговаривали по-чувашски, я же пересел в кресло и смотрел в синее окно. По улице шел одинокий человек.

— Хăяр, — сказала вдруг бабушка Люба.

— Спасибо, мне больше не стоит, — ответил я.

— Хăяр на улице, — сказала она, — очень сердитый дед, я боюсь с ним здороваться.

— Очень злой, — сказала Тоня.

— Пиде Хояр, — повторил я.

У Хояра недавно сгорел дом, такая же бедная и добротная избушка у старой ивы в начале каскада прудов, какие выкопаны в каждой чувашской деревне для ирригации, гусей и красоты. Ива сгорела еще раньше: в нее попала молния. Неделю назад другое, домашнее, казалось бы, прирученное и организованное электричество оставило в прямоугольнике ф