Тристан Тцара, несмотря на неуемность своих вольных образов, находится на пути этого погружения. Ему ведом…
…этот рай для звероловов пустоты и неприступности – всемогущая хозяйка, отстаивающая жизнь в других местах, нежели железные гроты и гроты сладости неподвижной жизни, когда каждый живет в собственной светобоящейся (lucifuge) персоне, а каждая персона – под покровом земли, в свежей крови…
(L’Antitête, р. 112)
В этом затворничестве мы обнаруживаем синтез рая и тюрьмы. В дальнейшем Тцара пишет: «Это была тюрьма, образованная долгим детством, пытка слишком прекрасных летних дней» (там же, р. 113).