— Ах, он счастлив теперь! — сказал Бонгран. — Ему не нужно биться над какой-нибудь картиной… он спокойно спит… Не лучше ли умереть, чем биться, как делаем это мы над созданием детей-уродов, которым недостает то рук, то ног и которых скоро уносить смерть.

— Да, нужно подавить свою гордость, примириться с тем, что мы не в состоянии воспроизвести жизнь, что мы должны обманывать себя и других грубой подделкой… Я сам чувствую презрение к моим книгам и нахожу их далеко не соответствующими правде и далеко несовершенными, несмотря на все мои усилия приблизиться к правде и совершенству.

Бледные, глубоко потрясенные, оба — романист, только что добившийся известности, и увенчанный славою художник, талант которого начинал уже слабеть, медленно проходили мимо детских могил.

— Он, по крайней мере, остался до конца смелым и последовательным, — продолжал Сандоз. — Он пришел к сознанию своего бессилия и убил себя.

— Да, — подтвердил Бонгран. — И если бы мы не так дорожили своими шкурами, то последовали бы его примеру… не правда ли?

— Пожалуй. Если мы действительно ничего не в состоянии создать, если мы только жалкие подражатели, то, разумеется, лучше всего было бы сразу покончить с собой.