Что читают героини Wonderzine

Екатерина Дементьева, журналистка:

Нам очень повезло жить, когда на русском выходит так много прекрасных книг, и есть люди, которые нам об этом постоянно рассказывают — достаточно одного взгляда на полку «Современная русская проза» в Bookmate. Самой злой, смешной, парадоксальной и очень любимой книжкой для меня остаётся «Чёртово колесо» — плутовской роман в духе Мартина Макдоны — о том, как милиционеры в Грузии разгоняли воров в законе и наркозависимых.

Вера Кричевская, режиссер:

В последние годы роман «Свобода» Джонатана Франзена помог мне заключить мир с самой собой, а «The Song Before It Is Sung» английского писателя Джастина Картрайта познакомил с несколькими потрясающими историями и именами: с Адамом фон Троттом — большим чиновником Третьего рейха, казнённым за попытку убийства Гитлера, и с его товарищем по университету Исайей Берлином — и привёл в Оксфорд. В истории фон Тротта и Берлина я обнаружила дневник русской аристократки Марии Васильчиковой, работавшей на режим Гитлера и сохранившей ценнейшие артефакты времени.

Александра Рудык:

Был такой год, когда я много рыдала. Друг и начальник Юра Сапрыкин посоветовал завязать с грехом уныния и превратить его в дар умиления, как у Кирилла Белозерского. Я нашла житие в переводе с комментариями Евгения Водолазкина. Узнала, что Кирилл Белозерский (основатель Кирилло-Белозерского монастыря) постригся в монахи в сорок три года, придерживался строгой аскезы и его всё время тянуло на непосильные подвиги и добродетели. Его путь к гармонии был сложным, но за прилежность бог даровал ему умиление — такое, что и хлеб, им испечённый, нельзя было вкусить без слёз. Если совместить чтение с поездкой в Кириллов, печали уходят на раз.

Александра Рудык:

Два года назад, к девятому месяцу беременности, времени на чтение книг было много, а память стала как у золотой рыбки. Я могла по четыре раза возвращаться к одной и той же странице. Спас Памук — «Стамбул» попался первым. Медленная и печальная манера рассказчика, педантичное описание деталей, которое многим моим знакомым кажется занудством, встраивались в мою голову. Автобиографические очерки рассказывают о турке, выросшем в холодном чёрно-белом городе, с ветшающими домами, ранними сумерками, серыми переулками и белым снегом. О городе, утратившем лоск и славу империи.

Слова «печаль» и «грусть» — самые популярные в тексте. Но это не рефлексия меланхолика, а размышления горожанина, который любит каждую облупленную стену и ценит каждый осколок памятников прошлого. От «Стамбула» есть ощущение недовольства автора коллективным стамбульцем за невнимательное отношение к прошлому, но вместе с тем чувствуется восхищение самим городом, его лицами, уличными торговцами, бытом, укладом, традициями. На прошлой неделе я была в Стамбуле, где познакомилась с местными книжными издателями, которые считают, что Памук ненавидит турецкий народ и вообще плохо пишет, а у них много других достойных авторов. Ну-ну. С самим Памуком я тоже познакомилась в этом году: рассказывает он так же интересно, как пишет. Кстати, уже в роддоме я читала вторую книгу автора «Музей невинности» — пропустила начало схваток.

Сююмбике Давлет-Кильдеева, певица:

Проблема множества книг о современном искусстве в том, что они написаны высокомерным языком, с использованием терминов и отсылок, понятных только узкому кругу избранных искусствоведов, и читать их очень сложно. Так, в надежде рассеять мрак невежества, я обзавелась огромной нашумевшей энциклопедией «Искусство с 1900 года», но её решительно невозможно читать. Я даже пошла на семинар, где эту книгу пытаются разобрать, читая главы вместе с умным человеком — но и это не помогло. Поэтому книжка Гомперца стала для меня спасением и отдушиной — её я смело могу посоветовать.

Её написал журналист, который хорошо разбирается в современном искусстве, — и это важно. Гомперц рассказал историю искусства XX века, в которой довольно сложно разобраться самостоятельно, простым, ярким и образным языком. Интересные детали и броские фразы не дают заскучать, пока вы разбираете всевозможные течения и «-измы», поэтому если вы давно хотели понять, что же произошло с искусством в предыдущем веке и как о нём можно говорить, эта довольно толстая книжка — ровно то, что вам нужно.

Сююмбике Давлет-Кильдеева:

Это не книга — это песня во славу одного из лучших городов земли. Стамбул здесь выступает одним из главных героев: город живёт и дышит, растёт и меняется. Памук, влюблённый в свой город, рассказывает его историю словами уличного торговца: кто другой может лучше знать и чувствовать огромный разрастающийся муравейник на берегах Босфора. «Музей невинности» Памука, кстати, я прочесть не смогла — оказалось, вообще не моё. А «Мои странные мысли» — это и красота языка, и все признанные литературные способности автора, и в каком-то смысле социологическое исследование. Читается на одном дыхании.

Ещё мне показалось, что в тексте есть феминистская оптика. Орхан Памук скрупулёзно выписывает женских героинь, говоря о трудностях, с которыми сталкиваются освобождённые женщины Востока. Сколько в этих судьбах несправедливости, боли и унижения, читатель видит сам — и невозможно не стать феминисткой после её прочтения.

Сююмбике Давлет-Кильдеева:

Советую читать на английском языке и не оставлять без внимания вторую часть — она, вопреки всему, ничуть не хуже первой. Это, наверное, одни из самых смешных текстов, которые я встречала в жизни. А тот не вошедший в фильмы эпизод, в котором Бриджит Джонс берёт интервью у Колина Фёрта, я перечитываю в моменты самой чёрной тоски — и она рассеивается.

Не хочется проговаривать очевидное, но литературная основа в этом случае намного объёмнее фильмов, которые сделали Бриджит Джонс героиней массовой культуры. В книгах есть фирменный британский юмор, точно зафиксирована жизнь молодой журналистки и видны поиски ответов на вечные вопросы. И, повторюсь, самое главное — это очень и очень смешно.

Анна Наринская, книжный критик:

Великая книга, зачем-то переведённая в разряд «книг для детей». То есть она и для детей в том числе — и в этом часть её величия. Она обращается к сущности человека, к некоему инстинкту, который от зрелости не зависит. Стивенсон вообще писатель моноидеи, его в принципе волнует только одно — странная привлекательность зла и как она достигается. Химически чистое зло — мистер Хайд — отвратительно, но пассионарно. Что же нужно добавить к нему, чтобы сделать его обаятельным? Интуитивный (и самый ранний) ответ Стивенсона на этот вопрос вылился в один из величайших образов мировой литературы. Одноногий Джон Сильвер — бессердечный убийца, способный быть искренним с ребёнком; предатель, в самых неожиданных случаях верный своему слову; необразованный пират, из реплик которого хочется составить учебник красноречия. Стивенсон создал самую яркую иллюстрацию небанальности зла, задолго до того, как спор об этом стал необходимой частью любого философствования.

Тут необходимо добавить, что классический перевод на русский Николая Чуковского прекрасен. Забавно читать, как его отец — Корней Иванович — ругает его в дневниках и предлагает исправления. Его-то собственные переводы, даже «Том Сойер», куда более бледные. А тут смелость, прямота, отрывистость. «Мёртвые не кусаются. Вот и вся моя вера. Аминь!» — говорит пират Израэль Хэндс. Что может быть круче!

Анна Наринская:

Первая книга стихов, которую я прочла именно как книгу, как целое, как источник единого опыта. Мне было лет двенадцать. Я сначала (кто-то, по-моему, просто оставил книгу открытой) увидела страшное стихотворение «Чёрная весна» («Под гулы меди — гробовой / Творился перенос, / И, жутко задран, восковой /Глядел из гроба нос»), а потом проглотила, как детектив, всю книгу. И перечитываю её — именно как книгу — регулярно.

Когда я выросла, узнала, что это, возможно, не самая тщательно подготовленная книга стихов на свете — просто стопка листков, найденная, действительно, в кипарисовой шкатулке после смерти поэта: в 1909 году, не дожив до пятидесяти пяти лет, он упал и умер на ступеньках Царскосельского вокзала. Но здесь есть цельность высказывания, которую мне просто не с чем сравнить.

Анненский — совершенно недооценённый поэт. Даже те, кто его знают, говорят, что он «предтеча», и быстро переходят к тем, чьим предтечей он вроде бы был: Ахматовой, Гумилёву, Мандельштаму. И очень много теряют.

Анна Наринская:

Совершенно крышесносная повесть, которую не читают, ограничиваясь «Щелкунчиком» и «Крошкой Цахесом». Визионерское и в то же время ироничное произведение, вдохновлённое гравюрами Жака Калло, изображающими сцены из комедии дель арте. Есть такое довольно пошлое, но работающее описание действия некоторых текстов: «Так написано, что прямо всё видишь». А если иметь в виду, что именно там написано, — то видишь ты странные и таинственные видения.

Анна Наринская:

Я так много и часто прославляла Диккенса, «очищая» его от снобских обвинений в сентиментальности и сюсюканье, что мне трудно ещё что-либо к этому добавить. Просто вот он — идеальный роман. В смысле композиции, характеров, отношения автора с внешней жизнью, в том числе с вполне реальной политикой. В смысле его умения балансировать между своей надёжностью как творца всего, что происходит в книге, и стороннего наблюдателя, выпустившего своих персонажей и уже не совсем властного над ними. Диккенс одновременно надёжный и ненадёжный рассказчик — этому обожавший (и отчасти обскакавший) его Достоевский никогда не смог научиться.

Отдельно надо сказать о «русском Диккенсе». Это довольно сложная история. Русского Диккенса, переведённого динозаврами нашей переводческой школы — Ланном, Кривцовой, Калашниковой, — принято ругать за буквализм, они переводят «sweetheart» как «моя сладкая». Виктор Голышев как-то сказал мне, что это они переводили по завету запрещённого у нас тогда Набокова, который рекомендовал переводить слово в слово, а, мол, уж умный читатель догадается, что там написано. Но как бы то ни было, эти переводы стали частью нашей культуры, есть такое явление — «русский Диккенс». И когда я Диккенса читаю по-английски, то по русскому варианту даже скучаю.

Анна Наринская:

Зощенко, не устаю твердить, не «автор смешных рассказов» (то есть, конечно, да, но в последнюю очередь), а изобретатель языка, адекватного той убийственной, макабрической действительности, которая сгущалась вокруг. Вот это вот всё: «Вот, значит, помер у ней муж. Она сначала, наверное, легко отнеслась к этому событию. „А-а, — думает, — ерунда!..“ А потом видит — нет, далеко не ерунда!..», или «Открыла рот, а во рте зуб блестит» — это описания дивного нового мира, в котором нарушены все привычные связи, в котором всё надо описать заново, потому что старое умерло, а новое проросло коряво, страшно и да, смешно.

«Голубая книга» — поразительная попытка описать этим языком историю и вселенную. От «Сатирикона» Аверченко и Тэффи, с которым её часто сравнивают, её — драматически — отличает внедрение в текст тех самых знаменитых рассказов. Зощенко пытается увидеть советское как общечеловеческое: поместить «корыстную молочницу» рядом с Лукрецией Борджиа, а «аристократку» — с Мессалиной. Это не то чтобы работает, но, безусловно, действует.

Анна Наринская:

По-моему, первая вышедшая у нас книга Cонтаг. Не составленная ею самой книга, а сборник — отобранные Борисом Дубиным статьи из разных книг. Там были «Заметки о кэмпе», статья «Против интерпретации», воспоминания о Барте. Не знаю, как вышло, что до того я её не читала. Того же Барта с Бодрийяром — да, а её — нет. Меня это тогда просто сразило: что можно так думать и так писать об этом своём думанье. Что можно быть такой безапелляционной и такой свободной. Что можно связывать неочевидно связанные вещи. Что можно быть такой незашоренной и моральной одновременно. Я и сейчас всему этому поражаюсь. Вновь и вновь.

другое издание на Букмейте: https://ru.bookmate.com/books/dLV4Q8lA

Анна Наринская:

Два года назад я написала большой текст про Исайю Берлина. Извините, но процитирую сама себя. Всякий раз (то есть много, много раз на дню), когда в ожесточённых интернет-дебатах вслед за обвинением кого-то из спорящих в «либеральном терроре» и участии в «либеральном парткоме» начинается выяснение того, что же такое, в конце концов, «либерал» — у нас, у них, прежде, сейчас и вообще, — следовало бы изгонять дьявола пустопорожней дискуссии просто одним именем Исайи Берлина.

Потому что чем бессмысленно путаться в терминах, лучше присмотреться к образцовому экземпляру. К примеру, безупречной, по определению неистерической либеральной позиции. К мировоззрению без примеси хоть какого-то самообмана: так что в него укладывалось и понимание внутренней противоречивости главной ценности либерализма — свободы, и сознание того, что «основной задачей достойного общества является поддержание неустойчивого равновесия, а это значит, что правила, ценности, принципы должны уступать друг другу, в каждой новой ситуации — по-новому».

Добавить тут нечего. Эталон — он и есть эталон.

Анна Наринская:

Дашевского я, как и многие, считаю одним из важнейших голосов последнего времени — и в стихах, и в публицистике. Он стоит особняком от всего, что происходит: уровень его ума и проницательности какой-то принципиально иной, чем вокруг. Помню, когда мы писали вместе для «Коммерсантъ Weekend», я просила его отрецензировать какую-то довольно дрянную книжку. А он в это время для себя читал дневники отца Александра Шмемана. И вот он полистал-полистал предложенный мною томик, потом вздохнул и совершенно серьёзно говорит: «Извини, я не могу переключиться на это с вот того драгоценного». Так я почти всегда чувствую, когда «переключаюсь» с Гришиных статей на нашу периодику.

Эту книжку я люблю особенно, потому что помню, как она делалась. Это было незадолго до его смерти. Он лежал в больнице и решил сам отобрать тексты, один поменял значительно — и попросил нашу подругу Дуся Красовицкую сверстать книжечку, а нашего младшего друга Даню Пиунова — отпечатать её в маленькой типографии. Любимое моё стихотворение оттуда (если не считать очень известных «Марсиан в застенках Генштаба») — «примерный» перевод
Т. С. Элиота:

Так как крылья мои — уже не парящий парус,
а просто бьющие воздух ласты,
воздух, который иссох и сжался:
он и произволение наше стали малы и сухи.
Научи нас жалению и безучастью,
научи нас сидеть сложа руки.

Анна Наринская:

Что тут сказать? Перечитывала, перечитываю и буду перечитывать.

Софья Капкова, генеральный директор фестиваля Context:

Первый раз я прочитала эту книгу Толстого в шестом классе. Тогда я восприняла её как любовный роман, страшно сопереживала героине и очень эмоционально воспринимала всё, что с ней происходит: эти жуткие уши старого злого мужа, которые она уже не могла выносить, все её мытарства. Спустя пять лет, в университете, я перечитала «Каренину» и обнаружила, что муж не такой уж и ужасный. Даже стала, наоборот, сопереживать ему — человеку мягкому, интеллигентному, доброму и понимающему. А молодой бессмысленный любовник страшно начал раздражать.

Спустя ещё несколько лет, на отдыхе, из-за отсутствия других книг я вернулась к Толстому и удивилась, как изменилось моё отношение к самой Анне. Мне тридцатилетней невозможно было понять, как она, взрослая женщина с ребёнком, позволила себе быть такой безответственной. Теперь у меня есть правило: раз в десятилетие (мне скоро будет сорок) я перечитываю «Каренину», которая работает как лакмусовая бумажка моих внутренних перемен.

Софья Капкова:

Я всегда очень сильно сопереживаю женщинам — и в кино, и в литературе, и в жизни. Мне их больше жаль, чем мужчин. Дидро я тоже читала в школе, будучи максималисткой с типичными подростковыми проблемами. Страница за страницей я осознавала, что моя жизнь не так уж и плоха. Несчастная Мария, её злоключения и тяготы — пример трудной судьбы в любые времена, вне зависимости от происхождения, вероисповедания и уровня жизни. Эта книга Дидро — идеальное чтение для девушки подросткового возраста.

Софья Капкова:

Боккаччо не произвёл на меня никакого впечатления на первых курсах, зато когда мне было под тридцать, я поняла, какой это чувственный текст. У меня была близкая подруга, которая переживала сильный роман: с возлюбленным они переписывались цитатами из «Декамерона». Оказалось, что я в жизни не читала ничего более сексуального, чем их переписка. О любовных романах есть стереотип, что это что-то в духе «Он поцеловал её в шею, и она покрылась мурашками до кончиков пальцев». Жуткая пошлятина. А здесь эротична каждая цитата. Если у кого-то печальный конец любви ещё не настал (а он обязательно настанет), то, чтобы продлить чувство, стоит перечитать Боккаччо.

Софья Капкова:

Недавно я в третий раз стала мамой — казалось бы, чему уже удивляться, вроде бы и так всё отлично знаешь. Но открытия продолжают случаться — например, с книгами. В Америке я оказалась в магазине, где было полно мам и детей с нянями и колясками, и выбирала издания, в том числе о беременности. Доброжелательная уборщица, увидев у меня гору книг, предложила помощь и начала обсуждать со мной будущие покупки. Одна книга с обложкой, на которой было написано «20 миллионов проданных копий» быстро привлекла моё внимание, а моя собеседница посмотрела на меня удивлённо: «Как, вы ничего о ней не знаете? Это же настоящая библия!»

Книжка устроена таким магическим образом, что даёт ответы на все текущие вопросы. Допустим, ты просыпаешься с утра с каким-то дискомфортом или новым ощущением, открываешь страницу с точным днём своей беременности и читаешь о том, как ты себя чувствуешь, и узнаёшь, что это нормально и скоро пройдёт. Книга настолько популярна, что компания даже выпустила мобильное приложение, где в режиме реального времени в телефоне ты можешь проконтролировать, что сейчас происходит с тобой и с твоим малышом. Книга достаточно толстая, но без неё я не выходила даже на прогулку. Мысль о том, что всё под контролем и под рукой есть ответ на любой вопрос, очень успокаивает.