«Ко мне льнут книги»: что читал Сергей Эйзенштейн

«…Джойс — воистину колосс, чье величие переживет и моду, и нездоровый успех скандала от чрезмерно откровенных страниц «Улисса», и цензурные запреты, и затишье моды, и временное невнимание к его памяти».

«В «Американской трагедии» Драйзера меня очень пленяла игра рока.
В своем treatment для «Парамаунта» я всячески выпячивал эту линию.
Клайд идеально обставляет убийство Роберты.
Затем совершается пресловутый «change of heart», перемена его намерений на лодке.
Вслед за этим — действительно несчастный случай, в котором гибнет Роберта.
И неумолимые зубчатые колеса раз пущенной в ход машины злодеяния, которые уже дальше в цепь улик обращают против Клайда все то, что было им предпринято в плане совершения убийства.
Раз пущенная в ход, роковая машина преступления автоматически идет своим ходом — хочет ли или не хочет, противится ли ей или избегает ее раз пустившее ее в ход преступное намерение.
Своего рода джин с черепом и костями на бутылке, из которой он вырывается».

«Мизераблей» Виктора Гюго я читал совершенно запоем.
Мне их прислала уже покинувшая нас матушка, кажется, в период моего перехода из второго класса в третий.
Книги прибыли в разгар экзаменов, и я ухитрился на совершенно фантастический «тур де форс» за месяц экзаменационной сессии я не только сдал все экзамены, но целиком проглотил этот многотомный и необъятный роман от доски до доски!
Л’аббе Мюриель и его канделябры, благородный Жавер, исчезающий в момент своего высшего триумфа, крепкая рука беглого каторжника, помогающего маленькой Козетте нести ведро воды, «господин Мадлен», плечиком подымающий запрокинувшийся на старика воз с сеном, блуждания по канализационным лабиринтам под Парижем — все это прорезало собою арифметические задачи, страницы учебников истории и географии, закона божьего и русского языка в эту памятную и, конечно, единственную в своем роде экзаменационную сессию моей школьной биографии».

«Вполне последовательно и эволюционно очень красив тот факт, что исторически первый чистый образец жанра (наравне с «Похищенным письмом» того же автора) — «Убийство на улице Морг» дает одновременно как принцип, так и его непосредственное предметное (ситуационное) воплощение. Таким образом, предпосылочный фонд воздействия остается за ситуацией «выхода на свет божий» («вывода»), а надстроечно на нем разрабатываются более или менее остроумные пути этого выхода (интересно, что и в этой части в термине «распутывания клубка» интриги мы имеем тот же мотив «нити», с помощью которой герой выбирается из «лабиринта».

«Другое высказывание принадлежит Мопассану.
Оно не из книги, а из маленького очерка под таким же заглавием — «Кровати».
Там проводится прелестная мысль о том, что кровать — истиннейшее поле деятельности человека: здесь он родится, любит, умирает.

Кровать именно удел человека. И даже богу недоступно это завоевание человека. Боги — сказано в этом очерке — родятся в яслях и умирают на крестах».

«Прокат лодки стоит 3 руб. 50 коп.
В обществе Тиссэ и Александрова мы катаемся по туманному порту, как по бескрайним садам цветущих яблонь.
«Трое в одной лодке».
У Джером Джерома к такому заглавию приписано: не считая собаки.
В нашем случае — не считая кинокамеры.
Наша кинокамера, как верный пес — неотлучно при нас».

«По моему гороскопу установлено, что я рожден под знаком Солнца.
Правда, несмотря на это, солнце не заходит ко мне в гости пить чай, как к покойному Владимиру Владимировичу Маяковскому.
Но тем не менее оно мне иногда оказывает неожиданные услуги.
Так оно без всякого содействия со стороны воздетых рук Иисуса Навина любезно простояло сорок дней подряд, когда мы снимали Ледовое побоище на
окраинах «Мосфильма».
И это оно же властно заставило нас свернуть пожитки в Ленинграде, где
мы начинали запоздалые съемки фильма «1905 год».

«Разговор шел о Лоуренсе — авторе «Любовника леди Чаттерлей». Мальро пишет предисловие к французскому переводу.
Меня интересует английский подлинник, как известно, запрещенный в Америке и Англии. Читать я его буду несколько месяцев спустя, отдыхая от парижских треволнений на палубе парохода «Европа», переплывая Атлантический океан в Америку.
«Европа» — пароход немецкий — «экстерриториальная твердь», не подчиненная законам Франции, Англии и Америки.
И первое, что нам предлагается приобрести, конечно, — «Любовник леди Чаттерлей», если не считать равно запретного для англосаксонских стран «Улисса» Джойса».

«Когда-то, читая впервые «Нана» Эмиля Золя, я, нарвавшись на это слово, долго и тщетно искал его по словарям.
Я был очень молод. Не знал этого слова по-французски. И вовсе не догадывался о том, что слово это из тех, что живут за пределами крышек академических словарей, но не попадают и в словари «арго» ввиду их крайней общеизвестности.
Слово бьет как молот по головам.
«Merde! Merde! Merde!»

«Память хранит бесчисленные впечатления от первых встреч. [...]
Первая вдова великого писателя — Анна Григорьевна Достоевская. Для этой встречи я даже впервые, еще мальчиком, специально прочел «Братьев Карамазовых», чтобы было о чем говорить с великой вдовицей. Однако разговор не состоялся, встреча ограничилась только встречей: я променял разговор на гигантский кусок черничного пирога, уведенный со стола угощений, и партию тенниса…»

«С самого нежного возраста меня упрятывали вечером в вагон в городе Риге, а продирал я глаза утром в Петербурге.
Всегда брал с собой для чтения книжки.
Самой первой был «Вий» Гоголя.
«Старосветские помещики», «Иван Иванович и Иван Никифорович», «Заколдованное место» и, конечно, «Страшная месть» — в издании Павленкова с картинками —
были моим первым железнодорожным «чтивом».
Книге сопутствовал кулек леденцов: либо зеленоватые, прозрачные, как оникс, «дюшес», либо пестроцветная «малютка».
Часто засыпал с книжкой в руках и леденцом в зубах.
Утром щемило за щекой, где за ночь полурастворялся остаток леденца.
Передвижение и книга — неразрывны».

«Разбор пушкинских поэм (и прозы) доказывает совершенно такую же точность описания совершенно реальных зрительных образов, которые можно восстановить, воссоздать по его изложениям.
Перекладывать пушкинское изложение в систему монтажной смены кадров — абсолютное наслаждение, потому что шаг за шагом видишь, как видел и последовательно показывал поэт то или иное событие.

«Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
“За дело, с Богом!” — Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр».

Постепенность «подачи» Петра замечательна. Сперва — это голос.
Затем — это толпа, среди которой уже Петр, но Петр еще незримый… И только потом раскрывается Петр как таковой, или, вернее, «весь как Божия гроза».

«Среди маменькиных диванов и козеток попались еще две книги.
В эти заглядывалось.
Не раз.
Но с беспокойством.
С известным волнением.
Даже с… боязнью.
И эти книги старательно запихивались между спинкой и сиденьем кресел и
диванов.
Для верности еще прикрывались подушками — маменькиного рукоделия в
манере ришелье.
Прятались эти книжки не то от неловкости, не то из страха перед тем, что
было в них, не то для того, чтобы наверняка иметь их под рукой в любой момент…
В книжках этих было чем напугать.
Это были — «Сад пыток» Октава Мирбо и… «Венера в мехах» Захер-Мазоха (вторая даже с картинками).
Это были, сколько я помню, первые образчики «нездоровой чувственности», попавшие мне в руки.
Крафт-Эбинг попал в эти руки несколько позже.
Но к первым двум книгам у меня осталось до сих пор чувство болезненной неприязни».

«Но до того, как для меня открывается доступ к возможности специальных словарей и исследований, их заменяет временно один разрозненный томик Бальзака.

«Une instruction criminelle» — одна из разрозненных частей «Блеска и нищеты куртизанок», одного из наиболее любимых мною его романов, считая и остальные, примыкающие сюда романы корентеновского и вотреновского циклов. (Из остальных на первом месте, пожалуй, «Кузина Бетта», которую я несколько раз порывался инсценировать и ставить, даже где-то сохранился общий, довольно подробный план как драматургического, так и сценического ее разрешения)».

«Санин» Арцыбашева, «Гнев Диониса» Нагродской, романы Лаппо-Данилевской и, конечно, «Ключи счастья» Вербицкой.
Это целая эпоха в литературе.
Эпоха, резко отразившая полную потерю какой бы то ни было стабильности в тех слоях интеллигенции, которая не примкнула к революционному движению.
Мы еще слишком дети, чтобы читать все это в те годы, когда выходят эти книги.
Мы знаем о них понаслышке, по спорам взрослых, по обрывкам полемики в связи с их выходом, больше по названиям и по фамилии авторов.
Боже мой, как это было давно!»

«Так вились цветные лейтмотивы тем, впитывая в себя оттенки действия.
Но так же стали сцены свиваться и вокруг некоего единого стержня.
Стержнем этим мне безоговорочно рисовалась самая прекрасная, самая строгая и великолепная тема внутри возможных тем на материале биографии поэта.
— Гипотеза Ю. Тынянова о «[безыменной] любви» Пушкина к жене
Карамзина.
Я не знаю, сколько здесь факта и сколько здесь вымысла.
Но я знаю, сколько в этой гипотезе таится прелести для сюжета.
И в ней же, мне кажется, ключ (Тынянов об этом не пишет) к пониманию той совершенно непонятной, необъяснимой и слепой любви Пушкина к Наталье Николаевне.
Ключ к безумству числа пушкинских увлечений».

«Кто помнит первое имя д’Артаньяна, естественно полагая д’Артаньяна… фамилией?
Вряд ли кто!
Да и есть ли оно в романе?
Мне лень перелистывать его страницы в подобных поисках.
И это потому, что, если мне было бы заказано придумать ему имя, — я окрестил бы его Леоном.
Леоном — в честь дорогого моего друга Леона Муссинака».

«Не зря одной из первых любимых мною сцен была сцена в ибсеновском «Пер Гюнте», где ветер гонит сухие листья, а листья те — недодуманные мысли и недоделанные дела».