Быков посоветовал

Вот меня спрашивают: «Какую книгу вы бы назвали лучшим английским романом?» Да, вот назвал бы «Мою кузину Рейчел».

Наиболее значительной книгой этого года я считаю «Природу зла» Александра Эткинда. Дело в том, что Эткинд – вообще мой любимый прозаик и мыслитель нашего времени, у нас с ним довольно давняя и, смею думать, взаимная, не скажу, любовь, но взаимный интерес. Эткинд – автор книги «Хлыст», для меня главной книги о Серебряном веке; книги наиболее отважной и в каком-то смысле наиболее убедительной. Наиболее интересный взгляд на русское сектантство предложен именно им. И, кстати, особенно приятно, что сегодня к нему подошли современные хлысты и подарили несколько книг о современном хлыстовстве, часть из которых я, с его позволения, забрал. Это очень интересно. Русское сектантство, русская самодеятельная вера – это такая довольно интересная (вне зависимости от религиозных оценок), чисто любопытная отрасль эстетики. Ну и потом, Эткинд, понимаете, действительно, в отличие от большинства современных филологов и психологов, мыслитель, создатель абсолютно новых концепций, бесконечно интересных и привлекательных.

Почему я считаю Набокова христианином? Именно потому, что он эстетику, чудо ставит если не выше этики, то, по крайней мере, рассматривает как главное воспитательное средство, не скучную мораль, не «Вместе с солнцем, вместе с ветром, // Вместе с добрыми людьми», а именно «Облако, озеро, башня». Его христианство такое эстетическое.

Самым христианским его произведением я считаю «Бледный огонь», понятно почему. Потому что это роман о великой роли искусства. Потому что это роман о сострадании. Потому что Боткин, мнящий себя Кинботом, ещё больше заслуживает жалости — с его запахом изо рта, с его безумием, с его гомосексуализмом. Это как-то раз то, что «Я не приду не к первым, а к последним», и этот последний берёт верх над миром с помощью своей безумной фантазии.

Я вообще считаю, что «Бледный огонь» — лучший роман Набокова, ну, просто самый чистый и самый трогательный. Хотя я очень люблю и «Приглашение…», и «Дар», и «Лолиту», и «Bend Sinister» мне кажется выдающимся произведением, во всяком случае наиболее откровенным.

Я помню, как я в восемь лет просил мать принести мне что-нибудь похожее на «Уленшпигеля», но она сказала, что ничего похожего на «Уленшпигеля» нет. И это действительно так. Чудом она тогда нарыла в библиотеке книгу Сергиенко «Кеес Адмирал Тюльпанов», которая написана отчасти по мотивам «Уленшпигеля» (но такого детского, адаптированного), но в каких-то частностях, страшно сказать, ему не уступает. И так я открыл для себя этого изумительного писателя.

«Какие книги вы бы посоветовали читать о кино?»

Всё, что пишет Олег Ковалов, безусловно. Мне больше всего нравится из чисто прагматических рекомендаций, как строить сюжет и как достигать эмоции нужной, «набрать эмоцию» (есть такой термин). В этом смысле для меня, пожалуй, идеальна книга Митты «Кино между адом и раем». Не говорю уже о том, что там прекрасные его картинки.

Ребята, а как же Вельтман? Вельтман! Солнышко наше, Вельтман — гениальный русский сказочник, который написал дивную сказку «Не дом, а игрушечка!». В России не так много литературных сказок, но сказки Вельтмана, его фольклорные и исторические романы… Знаете, даже Белинский, который терпеть не мог фантастику, Вельтмана любил. Вот давать это детям. Это совершенные тексты! И потом, у этого шведа был самый живой, самый прелестный русский язык. Он коверкал в устной речи слова, он делал идиотские ошибки, но в прозе это какая-то вообще гармония совершенно небесная! И не зря Пушкин его так любил.

«Скажите пару слов про «Самопознание Дзено» и объясните, что это не имеет отношения к дзэну».

Это роман Звево, которого на самом деле звали Этторе Шмиц, который всю жизнь вынужден был прослужить таким достопочтенным коммерсантом, а написал под псевдонимом действительно несколько выдающихся романов, которые очень высоко оценил Джойс. «Самопознание Дзено» — оно не Дзено, а Зено, строго говоря, по-итальянски [«La coscienza di Zeno»]. Это очень хороший роман, я его читал. И всем я его рекомендую. Чем он мне нравится? Этот автор настаивал на праве слабого человека оказаться в героях романа. Ну, не сказать, конечно, что это человек без свойств, а это человек без воли. И вот эта драма безволия там подробно рассмотрена.

Я не очень люблю вообще Маканина. Я очень люблю его как человека, но проза его мне не близка — отчасти потому, что она была, может быть, слишком модной в 70-е годы, как и проза Битова, но он мыслитель настоящий. Я не люблю, скажем, «Отдушину», мне не очень нравится «Ключарёв и Алимушкин», но мне ужасно нравится «Предтеча», допустим. Вот «Предтеча» — это повесть, которая уловила очень важный оккультный тренд в это время.

«По вашей рекомендации прочитал чудесный рассказ Урсулы Ле Гуин «Ушедшие из Омеласа». Мне кажется, что нас тут 143 миллиона остающихся в Омеласе, и все, кто не уехал до сих пор, виновны. Согласны ли вы? Как себя уговорить остаться? Или выход один (цитата) — «стать задумчивым, выйти на дорогу и уйти из города»?»

Тед, понимаете, ну вот уйдёте вы из Омеласа, но снимете ли вы этим проблему Омеласа? И потом, всё-таки Омелас не похож на современную Россию. У Урсулы Ле Гуин в прекрасном городе Омелас (прочитайте этот рассказ, он очень важный) сидит огаженный, несчастный и слабоумный ребёнок — вот в чём ужас. А в сегодняшней России сидит много и здоровых, а слабоумный как раз в огромном большинстве… То есть нет, не сказал бы, нет. Скажем так: он в пополаме. Вот слабоумный думает, что он большинство, и разгуливает свободно, и гадит на себя и на других, и считает это правильным. А сидит в клетке как раз не слабоумный, но просто по разным причинам нашедший условия комфортного существования в этом своём чулане. И более того — сидя в этом чулане, он сам больше всего боится, что если он выйдет оттуда, то и чулан рухнет, и вообще жить будет негде. Так что всё гораздо более запущенно, чем у Урсулы Ле Гуин. Что касается слабоумных, то ведь они просто не сами такими стали — их окучивали.

«Расскажите о Марии Галиной. Как вы относитесь к её творчеству?»

Восторженно отношусь к её стихам, она прекрасный поэт. Очень многое мне нравится в её прозе, прежде всего «Малая Глуша». И особенно мне нравятся ещё «Хомячки в Эгладоре». Понимаете, вот Галина, как все поэты, как люди, которые серьёзно относятся к собственной поэзии и поэтически одарены (я думаю, что её стихотворение «Доктор Ватсон вернулся с афганской войны…» войдёт во все хрестоматии нашего времени), Галина умеет писать так, что это интересно, умеет писать так, что взгляд не отрывается от строки. Я очень разочарован финалом «Хомячков», но пока я не дочитал до этого финала, я оторваться не мог.

Она замечательно чувствует ритм фабулы. Она замечательный сюжетчик. И у неё герои разговаривают хорошо — так, как они разговаривают в жизни. И потом, она прекрасно пишет антураж, аппетитно, хорошо. У неё замечательные сюжеты, замечательная малая проза. Я вообще Машу Галину очень люблю. И когда её начинают поэты ругать за фантастику, а фантасты — за поэзию, я всегда восхищаюсь, наоборот, её универсализмом. И как бы в моём лице у Маши Галиной есть читатель, что бы они ни написала. Она, как все фантасты, находится немножко в гетто. Но, слава богу, она из этого гетто шагнула в мейнстрим, потому что это, в общем, не совсем и фантастика. Она, конечно, большой молодец.

Сегодняшняя пропаганда отличается изумительным бесстыдством, просто небывалым! А почему это так? Она ещё при советской власти какие-то нормы соблюдала. Но это именно ситуация возвращённого рабства, ситуация второго, последнего возвращения, такой петли времени. А петля — это ничего хорошего. Поэтому я и думаю, что то, что мы переживаем сейчас, — это не возвращение к норме, а это такой «бобок», посмертное бытие тоталитаризма. Ведь то, что происходит в рассказе Достоевского «Бобок», — это посмертное бытие. «Заголимся! Заголимся!» Это такое посмертное бесстыдство, потому что после жизни стыдиться уже нечего. Вот это очень важно.

...роман «Кукушки Мидвича», который мне представляется самой ценной книгой Уиндема, и я вам её тоже рекомендую. Уиндем вообще был лучшим англоязычным фантастом второй половины XX века, хотите вы того или нет, мне так кажется. <...> ...Уиндем — вот это для тех, кто любит мораль, моральную проблематику.

Что происходит в романе? Там появляются вот эти с серебряными и золотыми глазами инопланетяне, кукушки, подброшенные зародыши. Впоследствии у Стругацких появилась реплика на эту идею в «Жуке в муравейнике», где тоже появляются зародыши новой цивилизации. И эти люди — они лучше нас. У них выше взаимопонимание, они эффективнее, они добрее. Но они — другие, чужие. И если они победят, то они нас сотрут с лица земли. Стоит ли здесь делать выбор в пользу своих?

И вот странную вещь скажу. Есть такая довольно интересная повесть Юрия Сбитнева «Прощание с землёй». Это, казалось бы, такой кондовый советский соцреалист, но вот эта повесть — одна из самых страшных книг, которые я в жизни читал (из самых страшных — в мистическом смысле). Там герой идёт искать остатки Тунгусского метеорита и находит совсем не то. <...> Но я вам очень советую именно эту повесть Сбитнева. Найдите, она есть в Интернете. Вам, в общем, мало не покажется. Удивительно, что советский писатель вот такую вещь написал.

Что касается текстов, в которых мистическое переплетено с реальным до неузнаваемости. «Олгой-Хорхой» Ефремова — конечно.

Это, может быть, странным вам покажется, но порекомендовал бы повесть Ариадны Громовой «Глеги». Там не совсем про контакт, хотя про контакт тоже, но там про искусство понимать, что произошло. И вообще «Глеги» — сильная вещь. Это повесть 1962 года. Она описывает, кстати, вот и то, что в России сейчас происходит. Она немножко похожа (немножко!) на лемовского «Непобедимого», но в малой степени, а в наибольшей — конечно, она на саму Громову. Громова была замечательный диссидент, глубокий и интересный писатель.

Капоте — мой вообще самый любимый писатель из всех когда-либо родившихся (ну, наряду с Житинским, наверное). И лучших рассказов, чем «Дети в день рождения», например, или «Луговая арфа», или «Дерево ночи», ну просто не написано — ни по-английски, ни когда-либо. Да и «Мириэм», пожалуй, да и «Воспоминания об одном рождестве».

Просто я это всё к тому, что главная ценность Капоте — это стиль. И главное достоинство «Хладнокровного убийства» — это тоже поразительно ёмкая, мощная фраза, в которой страшное количество информации впрессовано. Он опросил тысячи человек, чтобы написать эти 300 страниц, и плотность там невероятная. И это создаёт тот художественный эффект, который ему и нужен: бессмысленность и уродство смерти и непостижимая жестокость, ледяная жестокость мира. Вот ледяная жестокость стиля, который так совершенен и так прекрасен при всей ужасности описанного, и ледяная жестокость мира, который так ужасен и так прекрасен.

Помните финал, когда красная индейская трава шепчется над могилами? Вот красота неба ледяного — это то, что есть ещё в «Самодельных гробиках» (наверное, в самом страшном его рассказе и в самом сильном из последних). Этот холодный блеск стиля и холодны блеск неба — вот это чувство Капоте от жизни, страшная её жестокость и прекрасность. Понимаете, когда он описывает, как лошадь Клаттеров старую, добрую, толстую, бессмысленную лошадь продают с аукциона, ну кто не разрыдается? И сочетание этого бессмысленного, жалкого человеческого тепла с ледяным блистающим холодом мира — это и есть его тема.

Тётушка Хулия и писака» — замечательный, по-моему, роман, композиционно замечательный. <...> Но в любом случае Марио Варгас Льоса в моей иерархии латиноамериканских прозаиков стоит довольно высоко.<...>

Льосу я за что люблю? Я вообще люблю, когда проза живая, пахучая, когда в ней мало умозрительности и много живости, много точных деталей живого диалога, напряжённой фабулы. Вот у него это есть. Он не литературный автор, не вторичный. И кроме того, знаете, я очень люблю Перу. Из всех латиноамериканских стран Перу была первой, которую я посетил (ну, самой первой — Венесуэла, но это проездом).

Я люблю перуанскую культуру, я люблю очень эту страну, которая сменила три власти — сменила коренную, о которой мы почти ничего не знаем, сменила инкскую и испанскую — и сейчас существует как бы после трёх волн, которые по ней прокатились. Это интересно и немножко похоже на Россию в каком-то смысле, потому что правильно писал Шафаревич (он иногда тоже правильно пишет), на мой взгляд, об инкской цивилизации как прообразе коммунистической, как советской. Поэтому, конечно, Варгас Льоса мне ностальгически приятен.

Я думаю, что лучший рассказ Грина <...> все-таки "Корабли в Лиссе". Второй раз так не напишешь. Если у вас сейчас нет отпуска, а вам в него хочется, прочтите "Корабли в Лиссе", вы ощутите себя на берегу. Это и есть тайна литературы - так ярко описать счастье, чтобы оно сделалось заразительным. Многие описывали горе, а Грин умеет описывать счастье, и мы счастливы, его читая. Как говорил он сам, постукивая себя по лбу, "Когда Грину не хорошо - он уходит сюда, и там - хорошо".

Анчаров на меня довольно сильно влиял. В 1979–1980 годах у нас была такая «микрооттепель», потому что «Новый мир» напечатал труды Брежнева, и надо было чем-то это срочно уравновесить, каким-то авангардом. И под это дело прополз в «Новый мир» совершенно авангардный роман Михаила Анчарова «Самшитовый лес», который, кстати, жестоко раздолбали тогда в «Литературке». Я помню сложное ощущение от этой книги, от её главного героя Сапожникова. И вообще ощущения у меня от Анчарова всегда были очень сложные. Но я одно не могу не признать: это жутко увлекательно, это интересно.

Что касается его прозы. В моё время, когда мне 15–16 лет было, в большой моде была его повесть «Сода-солнце». Что в ней люди находят, я почему-то совершенно никогда не мог понять. Наверное, что-то там было. Надо бы попробовать её перечитать — может, я что-то пойму. Поздние его романы печатались с «продолжением» в «Студенческом меридиане», были уже никому не нужны и довольно скучны (вот эти его благушинские повествования о мире старой Москвы), но в них была какая-то своя прелесть действительно. Мне кажется, что Анчаров чуть-чуть не дотянул до гения. Во всяком случае, некоторые его песни выжили, и песни эти очень хорошие. Правда, Хвостенко пел их лучше, чем Анчаров. Исполнение Анчарова мне всегда казалось суховатым. Но это был автор феноменальной одарённости. Говорю, вот чуть-чуть до гения он не дотянул. Он был очень похож на Ивана Ефремова — и внешностью, и универсальностью своей.

Как вы оцениваете творчество Ивана Шмелёва?»

Крепкий писатель третьего ряда, мне так кажется. Он рассказывает, а не показывает. «Лето Господне» — бесконечно трогательная книга, но все эти уменьшительно-ласкательные суффиксы меня несколько раздражают. Кстати говоря, я солидарен с тем, что, наверное, лучшая его книга — «Солнце мёртвых», самая страшная и самая исповедальная.