Он долго рассматривал окно, выходящее на веранду, где за день до того она ждала его с букетом диких белых пионов. Она все еще полагала, что влечение, которое испытывает к нему, невинно, что их частые встречи в беседке лишь… счастливые совпадения. Какая наивность! Он никогда не станет ее разубеждать — ему одному нести бремя этой тайны. Он
Он заполнил весь альбом изгибами ее шеи, мраморными ключицами, водопадами черных волос. Он оглянулся на набросок, не стыдясь, что его застали рисующим. Когда он осознал, что проявлением своих чувств погубит ее, его пробрал озноб. Ему следовало быть осторожнее. Каждый раз история начиналась примерно так. — Теплое молоко с ложкой патоки, — пробормотал он, по-прежнему стоя к ней спиной, и грустно добавил: — Это поможет вам уснуть. — Откуда вы знаете? Именно к этому средству обычно прибегала моя мать… — Я знаю, — ответил он, оборачиваясь. Он ожидал, что она удивится, хотя не смог бы ни объяснить своей уверенности, ни рассказать, сколько раз в прошлом предлагал ей такое же питье, когда приходили тени и он держал ее в объятиях, пока она не засыпала. Ее прикосновение он ощутил так, словно оно насквозь прожгло рубашку. Ладонь мягко легла ему на
Нет — неужели слишком поздно? Ее глаза сузились так же, как на рисунке, и она положила ладони ему на грудь, приоткрыв в ожидании губы. — Можете сказать, что я безумна, но я готова поклясться, что уже была здесь раньше… Значит, и впрямь слишком поздно. Он поднял взгляд и с содроганием ощутил, как надвигается тьма. Он ухватился за последнюю возможность обнять ее, прижать к себе так крепко, как мечтал неделями. Стоило их губам слиться, как оба они оказались бессильны. От привкуса жимолости в ее дыхании у него закружилась голова. Чем теснее она приникала к нему, тем сильнее он сжимался от мучительного трепета. Она скользила по его языку своим, и пламя между ними разгоралось ярче, жарче с каждым новым касанием, каждым
Когда он осознал, что проявлением своих чувств погубит ее, его пробрал озноб. Ему следовало быть осторожнее. Каждый раз история начиналась примерно так. — Теплое молоко с ложкой патоки, — пробормотал он, по-прежнему стоя к ней спиной, и грустно добавил: — Это поможет вам уснуть. — Откуда вы знаете? Именно к этому средству обычно прибегала моя мать… — Я знаю, — ответил он, оборачиваясь. Он ожидал, что она удивится, хотя не смог бы ни объяснить своей уверенности, ни рассказать, сколько раз в прошлом предлагал ей такое же питье, когда приходили тени и он держал ее в объятиях, пока она не засыпала. Ее прикосновение он ощутил так, словно оно насквозь прожгло рубашку. Ладонь мягко легла ему на
Вы хотите сказать, есть что-то важнее этого? — усомнилась она, взяв его за руки и поднеся их к своему сердцу. О, как бы ему хотелось быть на ее месте и не знать, что близится! Или хотя бы стать сильнее и
Если он не помешает ей, она так никогда не узнает и прошлое повторится, терзая их снова и снова. Знакомое тепло ее кожи под ладонями заставило его запрокинуть голову и застонать. Он пытался не обращать внимания на то, как близко она стоит, как хорошо он помнит вкус ее губ, как горько ему, что всему этому суждено закончиться. Она легонько поглаживала его руки. Он чувствовал, как сквозь тонкую хлопковую ткань бьется ее сердце. Она права. Нет ничего важнее. И никогда не было. Он почти сдался, готовый уступить и заключить ее в объятия, когда заметил выражение ее глаз. Словно она увидела призрака. Она отстранилась, прижав ладонь ко лбу. — У меня какое-то странное чувство, — прошептала она. Нет
Она шагнула вперед, и ее взгляд упал на альбом. — Вы рисовали меня? Изумление в ее голосе напомнило ему, насколько глубока бездна непонимания между ними. Даже после того, как они провели вместе несколько недель, она не замечала истинной сути их взаимного влечения. И это хорошо — или, по крайней мере, к лучшему. В последние дни, с тех пор как решился уехать, он, как мог, старался отдалиться от нее. Эти усилия столько требовали от него, что стоило остаться в одиночестве, как он уступал до тех пор сдерживаемому желанию рисовать ее. Он заполнил весь альбом изгибами ее шеи, мраморными ключицами, водопадами черных волос. Он оглянулся на набросок, не
Я… я люблю… — Не надо. — Я должна это сказать. Я… я люблю вас, я уверена, если вы уедете… — Если я уеду, то спасу вам жизнь, — медленно проговорил он, желая разбудить ее память. Была ли она вообще, эта память? — Есть вещи важнее любви. Вы не поймете, но вам придется поверить мне на слово. Ее взгляд впивался в него. Она отступила на шаг и скрестила руки на груди. Его вина — он всегда пробуждал ее высокомерие, когда говорил снисходительным тоном. — Вы хотите сказать, есть что-то важнее этого? — усомнилась она, взяв его за руки и поднеся их к своему сердцу. О, как бы ему хотелось быть на ее месте и не знать, что близится! Или хотя бы стать сильнее и
