Наши близкие суть те, кому мы приносим жертву — при условии, что жертва принимается. Идеал и регулятивный принцип близости — согласованность встречных жертвоприношений. В простейшем случае это взаимная усталость ради и во имя друг друга. Но если жертва отвергается, близкий человек превращается в предателя, мучителя или бесчувственное чудовище.
Недостающее можно приобрести, но лишь потерянное — обрести. Обретения нет без потери и утраты.
патриотизм может оказаться той самой соломинкой, или даже «луковкой» Достоевского, ухватившись за которую можно и обрести стержень. Но можно и не обрести, ведь негодяям прекрасно известно, что капитализация предательства приносит наибольшую прибыль.
мифопоэзис, посредством которого формируется, сохраняется и обновляется этнограмма, матрица социально-исторической идентичности, может наукой только изучаться по факту, да и то эта наука находится в зачаточном состоянии.
Этнограмма создается, дорабатывается и модифицируется путем мифопоэзиса. То есть она ненаучна в том же смысле, в каком ненаучна поэзия или катание на качелях; говоря коротко, этнограмма есть не предмет познания (разумеется, она может при этом изучаться), а феномен самого бытия. Корректировать ее текст в соответствии с какими-нибудь внешними данными, хотя бы и в полной мере научными, совершенно бесполезно.
Кольца, входящие в этнограмму и образующие ее, — тоже своего рода следы истории, точнее, избранные бороздки событийности, следы славных побед и исторических напастей, включая тяжелые поражения и годы порабощений. Но если дерево регистрирует события автоматически — наводнения, засухи, затяжные морозы, бесснежные зимы — все это может быть точно датировано в фактической последовательности, — то событийные кольца этнограммы включают в себя, скажем так, «избранное», то есть лишь некоторые события, причем не обязательно самые важные с абстрактно-исторической точки зрения и, разумеется, не самые достоверные
«поэзия» и «империя» очень часто оказываются ближайшими спектральными линиями этнограммы
Так что воистину «наши мертвые нас не оставят в беде» (В. Высоцкий), а бессмертный полк способен вести как оборонительные, так и наступательные бои в горизонте истории
Этнограмма, подобно матрице художника, способна обеспечивать собственную трансляцию в череде поколений. И вклады художников, несомненно, образуют отдельную спектральную линию в составе настоящей, рассчитанной на длительное хранение этнограммы. Понятно, что при всей их (творческих вкладов) важности этнограмма к ним не сводится и даже не всякая этнограмма их содержит. Но параллели следует еще раз отметить и подчеркнуть. Трансляция единичностей, идентификаций, отвечающих на вопрос «кто?», когда речь идет о человеческом в человеке, не сводится к генетическому материалу, достаточному для «остальной природы», и отнюдь не определяется им. Плодовитость писателя в качестве главы семьи ничего не говорит о распространении его влияний и его иноприсутствия.
можно ли сказать, что писатель оставляет после себя что-то вроде «не-биологического потомства», представленного теми, кого он очаровал, вдохновил и, скажем так, оплодотворил? Похоже, что и здесь обстоит примерно так же, как и в случае с этнограммами: по отношению к некоторым писателям подобное сравнение работает, то есть обнаруживает определенный смысл[1]. Безусловно, осуществляется «перенос влияния» вплоть до творческого оплодотворения и появления нового собственного текста[2], так что наследование проходит как минимум по двум линиям — по линии самовозрастающего логоса (пополнения тезауруса текстов) и по линии воспроизводства впечатленных читателей. От Гомера и до Борхеса мы можем проследить преемственность по обеим линиям. В череде поколений сохраняют присутствие, конечно, не «гены» писателя, но некие элементы его творческого инобытия, среди них, пожалуй, и «мемы», но не только они.
