Нет, в моем случае все было иначе: возможные измены Томаса объяснялись бы служебной необходимостью, даже борьбой за спасение собственной жизни, и могли бы, пожалуй, восприниматься как поцелуи и постельные сцены, которые приходится разыгрывать актерам. Короче, были бы чистым притворством, ведь в тот момент, когда режиссер говорит: “Снято”, – эти актеры и актрисы расходятся и ведут себя так, словно между ними не было и намека на близость. Или близость была телесной, но не душевной, поскольку постель – одна из немногих сфер, где можно оставаться чужими друг другу.
В тот вечер я еще ничего точно не решила, но потом, разумеется, осталась с Томасом; надо испытать в жизни много потерь, прежде чем ты рискнешь отказаться от того, что имеешь, особенно если то, что ты имеешь, стало исполнением давней мечты, замешанной на упрямстве. Затем ты постепенно снижаешь планку, соглашаешься довольствоваться меньшим по сравнению с тем, чего хотела достичь или вроде бы достигла; на каждом этапе своей жизни мы идем на уступки, закрываем глаза на неудачи и отказываемся от чрезмерных претензий. “Ну и ладно, иначе и быть не могло, – утешаем мы себя, – ведь и остается тоже немало, даже вполне достаточно, к тому же можно сделать хорошую мину при плохой игре, поскольку куда хуже остаться вообще ни с чем, с пустыми руками”. Когда мы узнаем о супружеской измене (именно так, без особых фантазий, это обычно называют в разговоре), сначала нам трудно сдержать гнев, и хочется пинками выгнать изменника из дому, захлопнув за ним дверь. Есть люди очень гордые или, пожалуй, очень высокоморальные и очень правильные, которые никогда не пойдут на уступки. Но большинство после вспышки негодования начинают склоняться к мысли, что грех-то был вроде как простительный – легкомысленная выходка, пустая прихоть, желание показать себя, временное помутнение рассудка, и ничем серьезным законной жене это не грозит, коль скоро никто не посягает на ее место. Подобная реакция отражает не столько желание сохранить то, чего мы добились и что нам все еще принадлежит, то есть страх пустоты и банальную лень начинать все заново, сколько явную выгоду, скрытую в новой ситуации, так как муж-предатель отныне будет чувствовать себя твоим должником. Если ты сохранишь ваш союз и простишь этот грех, то всегда сможешь напомнить ему про свою душевную рану – пусть лишь взглядом, или резким жестом, или учащенным дыханием. Или молчанием, особенно если молчание вдруг повиснет якобы без видимой причины, и тогда он подумает: “Чего это она не отвечает, почему ничего не говорит, почему не поднимает глаз? Небось опять вспомнила ту историю”.
Не знаю, каким ты бываешь вдали от меня, во время твоих поездок, твоих по-мальчишески безрассудных подвигов, которые наверняка и обрекли тебя на жестокую смерть. Сколько напрасных страданий тебе довелось перенести. Сколько страха тебе довелось испытать. Сколько мерзостей ты совершил, каким тяжким бременем они легли на твою совесть и как терзали душу. Сколько бессонных ночей ты провел, сколько кошмарных снов видел, когда тебе снилось, будто кто-то давит коленом на твою грудь, да что там коленом, будто туша огромного зверя навалилась на тебя – туша коня или быка, – и самому сбросить ее с себя не хватает сил. Сколько женщин любили тебя, и скольких ты обманул и унизил. Сколько секретов вытянул из тех, кто доверился тебе, скольких людей погубил, хотя твои жертвы от тебя этого не ожидали и встретили смерть с изумлением. Какую кривую дорогу ты себе избрал, даже если это и принесло много пользы. Я ничего про все это не знаю и никогда не буду знать, потому что ты не вернешься. А если вернешься, ничего мне не расскажешь, все равно ничего не расскажешь. Ни где ты провел эти годы, ни что с тобой было, ни почему не захотел или не смог вернуться, подать весть о себе или хотя бы позвонить и сказать: “Я жив. Жди меня”. Трудно понять, почему я осталась с тобой и почему до сих пор не могу окончательно с тобой расстаться, когда тебя уже нет, нет ни здесь, ни в каком-то другом месте. И никогда не будет. Твоя жизнь остановилась, а моя продолжается, но без особого смысла, бредет сама не зная куда, если только путь не указывают мои дети, твои дети – они мой компас, – но ты их не знал и не узнаешь
Возвращение – это самая коварная из измен
Какова же ценность желанного, много ли стоит
Долгожданный покой, осенняя просветленность
И мудрая старость?
Мы не всегда замечаем чужую любовь, даже если сами становимся ее объектом, смыслом и целью
может, я просто не хочу посмотреть правде в глаза. Но ведь это мое право – старики такое право заслужили. У нас мало времени впереди, и правда нас уже не слишком интересует: она сама от нас отворачивается и о нас забывает. Игра сыграна почти до конца, и вряд ли нас ждут какие-то неожиданности. А раз реальность поворачивается к нам спиной, мы и сами можем повернуться спиной к реальности и воспринимать ее по своему усмотрению. Но только в том случае, конечно, когда она оставляет нам хотя бы малейшую надежду и речь не идет о каких-то наших бредовых фантазиях. Не стану же я отрицать, что умерла Мерседес, никогда не стану. Однако меня преследует чувство, что Том жив, что он где-то жив. Убежал, скрылся, поменял личность. Не исключено, что ему сделали пластическую операцию. Не знаю, ничего не знаю. И скорее всего, не смогу узнать, если только вдруг не обнаружится его тело, и только тогда мне придется смириться с этим фактом. Но я не верю, что он вернется до моей смерти. Если он скрывался десять лет, может скрываться и еще пятнадцать или двадцать, пока не забудется все, чему положено быть забытым
Думаю, человек просто не способен свыкнуться с мыслью, что его сын, которого он видел совсем маленьким, но уже тогда наделенный невероятной жизненной энергией, перестал существовать. С момента рождения ребенка кажется очевидным, что он переживет родителей, что им не придется стать свидетелями его смерти
открытой, объявленной войны сейчас не ведется, но у нас есть враги. Лютые враги. Кроме того, война, она ведется всегда. Другое дело, что люди не видят ее, не имеют о ней никакого понятия, и так им живется спокойнее. А мы заботимся как раз о том, чтобы они ее не замечали
Тот, кто сегодня кровь со мной прольет, мне станет братом
