Не бывает целомудренного искусства. Да, искусство опасно.
И целомудренно лишь тогда, когда искусством не является.
Пабло Пикассо
Свои картины, когда они были закончены, Ван Гог называл словом jouissance — по-французски «оргазм».
Однако Винсенту с раннего детства внушали мысль, что, будучи старшим из семерых детей, он, зачатый всего три месяца спустя после смерти первенца Ван Гогов, умершего в младенчестве, навеки останется заменой, Винсентом Виллемом вторым. Каждое воскресенье семья собиралась на церковном погосте, чтобы помолиться за упокой души того, первого Винсента.
Чистый цвет таил в себе гениальную в своей невинности энергию искусства, создаваемого детьми, а его воплощением призваны были стать восторженные штрихи, росчерки, завитки и спирали, выполненные мастерски и в то же время безыскусные: такие мазки, которые, как нам кажется, мы могли бы нанести и сами. Обостренное восприятие художника преобразовывалось для зрителя таким образом, чтобы мы могли приобщиться к этой вселенной напряженного чувствования и наблюдения. Современная живопись должна была превратиться в проявление дружбы, визуальное объятие. «Жму руку» — такими словами Винсент обычно заканчивал свои письма брату Тео. По сути, именно так он подписывал свои работы для всех нас.
Винсент Ван Гог стремился создать картину, наполненную таким же провидческим сиянием, которое когда-то давало человеку христианство. Иисус, по его словам, был «величайшим из художников» и «работал над живой плотью».
Какая бы причина ни заставила художника спустить курок 27 июля 1890 года, она могла и не иметь никакой связи с его живописью — что, естественно, не делает факт самоубийства более или менее тягостным. Ван Гог вполне мог убить себя как раз в тот момент, когда достиг в своем творчестве наивысшей точки.
Шама С.
Сила искусства / Саймон Шама ; пер. с англ. Л. Высоцкого, О. Якименко. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2017.
Бессилие во всем, кроме одного: пояснения высшего смысла самого мученичества, лежащего в основе искупительной жертвы Христа, пролития его крови во имя возрождения. И кто мог лучше понять необходимость этой жертвы, чем осужденный убийца, получивший драгоценный шанс начать новую жизнь благодаря этой самой картине? Кровь хлещет, как она хлестала из головы Медузы, и застывает такой же коралловой массой, превращающей проявление зла в средство излечения. Как и в случае с Медузой, источник искусства становится источником жизни. И неудивительно поэтому, что кровь образует на полу новое имя Караваджо, выражающее его искупление: Фра Микеланджело.
Аннибале Карраччи — любимцу происпанского семейства Фарнезе, а украшение стен — Караваджо, выдвиженцу ориентированного на Францию дель Монте.
Ему отчаянно хотелось, чтобы люди поняли, что «Невольничий корабль» замыкает круг затрагивающих нравственные первоосновы эпических полотен, начало которому за двадцать восемь лет до этого было положено «Ганнибалом»
