Но он верил! у него было религиозное убеждение, — имел ли я право не признавать его?
Эти позолоченные дураки говорили мне: Зачем вы делали долги? зачем соглашались на тяжелые условия? — они напоминают мне принцессу, которая, узнав, что народ мрет с голоду, спросила: «От чего ж они не покупают себе бриошей?»
A у меня ничего не было, и никто в Париже не воображает, что ничего значит ничего.
Не понимая тех решений, на основании коих действуют высшие умы, люди завистливые и глупые пользуются кое-какими поверхностными противоречиями, чтоб составить обвинительный акт, на основании которого мгновенно осуждают их. Если позже, соображения, подвергавшиеся нападкам, и увенчаются успехом, если и обнаружится соотношение между приготовительной работой и результатами, то все же уцелеет кое-что из предварительной клеветы.
должен быть добр, он не рассердится на меня.
Этот человек верил слепо, как угольщик, и любил Святую Деву, как любил бы свою жену. Ревностный католик, он никогда ни слова не проронил о моем неверии. Когда он опасно заболел, то просил меня ничего не жалеть на то, чтоб он получил церковное утешение.
Хотя он и был опьянен моими первыми успехами, но у него никогда не вырвалось ни словечка, ни малейшего жеста, которые бы говорили: «А этот человек всем мне обязан». A без него, бедность доконала бы меня.
Если между этими колоссами, у одного больше таланта чем ума, то все же ум его обширнее, чем у того, про кого просто говорят: «он умен».
Я пил только воду, и чувствовал великое почтение к кофейням
Буржа, — после молчания продолжал видимо взволнованный Деплэн, — мой второй отец, умер на моих руках, оставив мне по завещанию, написанному у публичного писца в тот год, как мы поселились во дворе Рогана, все что у него было. Этот человек верил слепо, как угольщик, и любил Святую Деву, как любил бы свою жену. Ревностный католик, он никогда ни слова не проронил о моем неверии. Когда он опасно заболел, то просил меня ничего не жалеть на то, чтоб он получил церковное утешение. Я каждый день заказывал обедню о его здоровье. Часто ночью, он мне высказывал опасения за свою будущность; он опасался, что жил не довольно свято. Бедняжка! он работал с утра до ночи. Кому же и быть в раю, если только есть рай? Он причастился, как святой, каким он и был, и его смерть была достойна его жизни. За его гробом шел только я один. Когда я схоронил моего единственного благодетеля, я стал думать, чем бы воздать ему; у него не было ни семьи, ни друзей, ни жены, ни детей. Но он верил! у него было религиозное убеждение, — имел ли я право не признавать его? Он робко заговаривал со мною о заупокойных обеднях; он не хотел возложить на меня этой обязанности, боясь, что это значило бы требовать платы за свои услуги. Как скоро я мог сделать вклад, я внес в церковь святого Сульпиция требуемую сумму за четыре обедни в год. В виду того, что я не могу воздать Буржа ничем, кроме как исполнением его благочестивых желаний, я всегда, как служится обедня, в начале каждого времени года, прихожу сюда во имя его и читаю следуемые молитвы. С откровенностью сомневающегося, я говорю: «Боже мой! если есть обитель, куда ты принимаешь после смерти тех, кто был совершенен при жизни, то вспомни о добром Буржа; если же ему предстоят какие-либо страдания, то пошли мне пострадать за него, дабы он вошел как можно скорее туда, что мы зовем раем». Вот все, мой милый, что может себе дозволить человек моих мнений. Бог должен быть добр, он не рассердится на меня. Клянусь вам, я отдал бы все свое состояние за то, чтоб вера Буржа вместилась в моем мозгу. Бианшон, лечивший Деплэна во время его предсмертной болезни, не смеет утверждать теперь, что знаменитый хирург умер атеистом. Для верующих, быть может, приятна будет мысль, что покорный овернец откроет ему небесные двери, как некогда открыл ему двери того храма, на фронтоне которого стоит: Великим людям благодарное отечество
