Я рада, что ты посмотрела «В прошлом году в Мариенбаде», это потрясающий фильм, который действительно превращает кино в «искусство», каким оно прежде не было. Я посмотрела его в понедельник, после экзамена, и хочу посмотреть еще раз. Тебе показалось, он слишком холодный? я думаю, так и должно быть: все-таки воспоминания, как и всё нереальное, всегда вызывают ощущение «отсутствия», а значит — одиночества, а значит — холодности. Теперь камера видит вещи не такими, какие они есть сами по себе, когда никто не смотрит: она видит их через персонажей. Эта полностью белая комната — комната воспоминаний, оторванная от всего, абсурдная; а когда герой смотрит, как героиня опускается на кровать, один и тот же кадр повторяется несколько раз, потому что когда мы вспоминаем что-то приятное, то мысленно воспроизводим несколько раз одно и то же движение. Не правда ли, напоминает стихотворение Верлена: «Забвенный мрак аллей обледенелых сейчас прорезали две тени белых. Из мертвых губ, подъяв недвижный взор, они вели беззвучный разговор»10 и т. д.? И еще одно, тоже Верлена, «Спустя три года»? По-моему, совершенно не важно, действительно ли герой был любовником этой женщины в прошлом году. Тебе показалось, начало затянуто? Я думаю, очень важно создавать атмосферу постепенно — и этот коридор с барочным орнаментом, и вся эта история, которая через считанные секунды, вот еще чуть-чуть, и кончит умирать, отдалится и застынет далеко в прошлом — всё это восхитительно
У многих писателей непростые отношения с городами их юности
Желание писать — это в том числе ощущение, что тебе есть что сказать, чего другие не сказали.
Взять, к примеру, так называемый железнодорожный пруд на улице Репюблик, тянувшийся вдоль путей: пруд засыпали, и, кажется, на его месте теперь парковка. А для меня, когда я писала, было важно мое детское восприятие этого пруда: жуткое место, из двух половинок — одна с зеленой водой, наверное, из-за водорослей, а другая с черноватой. Отчаявшиеся женщины ходили туда топиться. А после войны трое детей нашли там снаряд, стали с ним играть, а он взорвался. Все трое погибли в страшных мучениях.
Перешагиваю сейчас, но от рецидивов не застрахована.
Вот ведь кара египетская. Не бери в голову мои глупости.
Знаешь, насчет пойти куда-то потанцевать — я бы лучше уже в августе, because I have need my money for Spain, all right?
Не правда ли, напоминает стихотворение Верлена: «Забвенный мрак аллей обледенелых сейчас прорезали две тени белых. Из мертвых губ, подъяв недвижный взор, они вели беззвучный разговор»
для сборника всех моих текстов за последние сорок лет, опубликованного издательством «Галлимар» в коллекции «Кварто». Писать жизнь — не мою жизнь. В чем разница, спросите вы? В том, чтобы воспринимать то, что со мной произошло и продолжает происходить, не как нечто уникальное — чего стыдишься или не можешь выразить, — но как материал для наблюдений с целью понять, выявить истину более общую. С этой точки зрения не существует того, что мы называем личным: есть лишь события, которые проживаются единичным, частным образом (ведь всё происходит именно с нами, не с кем-то другим), — но суть литературы в том, чтобы описывать эти личные события в безличной манере, стремиться к универсальности, к тому, что Жан-Поль Сартр называл «универсальной единичностью». Только так литература «разрушает одиночества»2. Только так можно разделить с другими опыт стыда, страсти, ревности, бега времени, смерти близких — всего, из чего состоит жизнь.
По большому счету моя цель — писать литературно, но на всеобщем языке. Это решение можно назвать политическим, ведь его цель — разрушить иерархию, придать одинаковое значение словам и действиям всех людей, независимо от их положения в обществе.
