Я верю, что невероятное каждый день одерживает верх над обыденным. Верю, что надежда, пусть даже всего лишь на лучшее завтра, — это самое сильное лекарство на планете.
Забавно, что нацисты не любили религию, но это самая близкая аналогия, которую я могу использовать, чтобы описать то, как нас обрабатывали в детстве. Официальная религия была прямой соперницей Третьего рейха в служении Германии, ведь кто может демонстрировать одинаковую верность фюреру и Господу Богу? Вместо празднования Рождества, к примеру, они отмечали Зимнее солнцестояние. Но ни один ребенок не выбирает сам свою религию; это дело случая, в покров какой веры вас обернут. Когда вы слишком юны, чтобы мыслить самостоятельно, вас крестят, водят в церковь, а там священники жужжат вам в уши, что Иисус умер за ваши грехи, при этом родители кивают головами и говорят, мол, да, верно. Разве вы можете им не поверить? Ровно такими же были для нас поучения герра Золлемаха и других наставников, которые говорили: «Плохое приносит вред, а хорошее — пользу». Все действительно звучало так просто. Когда учителя вешали на доску в классе карикатуру на еврея, указывая признаки, свидетельствующие о его принадлежности к низшим созданиям, мы верили им. Они были старшие, разумеется, им лучше знать. Какой ребенок не хочет, чтобы его страна стала самой лучшей, самой большой и сильнейшей в мире?
Когда твой рабочий день начинается в пять вечера и продолжается до зари, ты слышишь каждое тиканье минутной стрелки на часах над плитой, видишь движение каких-то теней во мраке. Не узнаешь эхо своего голоса и начинаешь думать, что, кроме тебя, никого на свете не осталось в живых. Я убеждена: не случайно бо́льшая часть убийств совершается по ночам. Мир просто ощущается иначе теми, кто пробуждается с наступлением темноты. Он более хрупок и нереален, это копия того мира, в котором обитают все остальные.
— Прости. Я люблю тебя, но это невероятный конфликт интересов. Сейдж вскидывает голову: — Ты любишь меня? — Что? — Я вдруг заливаюсь краской. — Я ничего такого не говорил. — Говорил. Я слышала. — Я сказал, что любил бы тебя. — Нет, — возражает Сейдж, и ее лицо расплывается в улыбке. — Ты сказал не так. Правда? Я так замотался, что сам не понимаю, какие глупости слетают у меня с языка. Или просто не способен скрывать свои истинные чувства к Сейдж Зингер, а они такие интенсивные, что это меня пугает.
— Иногда дурные вещи происходят сами по себе, — говорю я, поглаживая большим пальцем щеку Сейдж, путешествуя по холмам и долинам ее шрама. Она ловит мою руку, подносит к губам и целует ее, говоря: — А иногда так же происходят хорошие.
Но она, слава богу, обвивает руками мою шею и сама порывисто прижимается ко мне. Закапывается пальцами в мои волосы, наполняет мою грудь своим дыханием. На вкус она как лимон с корицей, пахнет кокосовым лосьоном и ленивыми закатами. Она — как провод под напряжением: в каком месте ни коснется меня, я горю. Когда Сейдж забрасывает ногу мне на бедра, я сдаюсь. Она обхватывает ногами мою талию, платье на ней задирается, и я несу ее в спальню, где кладу на свежайшее постельное белье. Она тянет меня к себе, это как затмение солнца, и в голове у меня мелькает последняя сознательная мысль: лучшего конца у этой истории быть не могло.
