Виктор Гусев-Рощинец

Вкус крови

Рассказы. Повесть

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Виктор Гусев-Рощинец, 2018

Авторский сборник рассказов, в художественной форме отражающих современную российскую действительность на фоне окружающего её мира.

18+

ISBN 978-5-4474-5124-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Вкус крови
2. Хромые внидут первыми
3. Соната вентейля
4. Это было в краснодаре
5. Времена
6. Степь
7. Анна
8. Вкус крови
9. Забыть Палермо
10. Декабристы
11. Аглая
12. Марго
13. Письмо
14. Быстрый или мёртвый
15. Пианист
16. Старик
17. Через реку и к той деревне
18. Отцы и дети
19. Сон Семёна Бушуева
20. Время праздника — вечность
21. В порту
22. Непротивление злу насилием
23. Театр теней
24. Похвальное слово аквалогии
25. Двое
26. Последний луч солнца
27. Исторические прецеденты
28. Рязанский конвой
29. Политический процесс
30. Наручники
31. В иных мирах
32. Чума не помеха пиру
33. Унесённая ветром
34. Быть рядом
35. Поездка в Елабугу

Большинство людей влачит жизнь,

исполненную тихого отчаяния

(Г. Д. Торо, «Уолден, или жизнь в лесу»)

Хромые внидут первыми

Когда я впервые увидел её — лет двенадцати — сердце моё сжалось от боли. Это случилось на сквере улицы Полковой, что в Марьиной Роще. Я сидел на Майдане (так у нас зовётся площадка перед эстрадой) и пил пиво, беседуя со старым приятелем, таким же как я местным уроженцем. Мы с ним много чего тут пережили. А главное — Великую отечественную войну. Вспоминали. Было что. Выросли в одном дворе. Любимым местом детских игр была свалка венной техники, что простиралась вдоль железной дороги от Шереметьевского моста до платформы Станколит. Её пожирал в своих плавильных печах стоящий тут же заводик под названием «Вторичный алюминий». Алюминия было много. Мы искали порох, гильзы, снарядные капсюли. Этого тоже было много. Чем-то стреляли, что-то взрывали. Но не о том речь.

Девочка шла в школу. Она была очень хорошенькая, но.. приволакивала ножки. Полиомиелит. Мы даже пиво пить перестали. Замолчали. О чём говорить… Это сейчас такие картины можно созерцать ежедневно. Их исправно преподносит нам телевизор. Приучает спокойно смотреть на искалеченных детей, их убийства, страдания. Мой же рассказ — ещё из века двадцатого. Тоже конечно был кровожадный век, но всё же старался щадить нервы граждан, запрещая демонстрации подобных зрелищ.

В старости годы пролетают быстро. Я тоже стал приволакивать ноги, и только теперь понял как это обременительно. А девочка очень быстро — на мой взгляд — стала девушкой, настоящей красавицей, но… Я продолжал её встречать — она жила, видимо, в одном из соседних домов. Мой друг-собутыльник умер, и теперь я в одиночестве сиживал на майдане с банкой крепкого пива.

И вот в один из таких дней — после некоторого перерыва — я увидел её и восхитился — она была беременна! Она шла за покупками, и теперь даже походка её не портила, а придавала некое странное очарование. Так бывает обаятельным мужество человека, приподнявшегося над собственной судьбой.

На некоторое время она вновь исчезла из поля моего зрения. Я подсознательно ждал её. И наконец дождался. Теперь она шла с коляской, в которой лежал младенец. Преодолев собственную неловкость, я встал, подошёл к ней и заглянул в коляску.

— Мальчик? Девочка? — спросил я.

— Девочка, — сказала она.

Видимо, лицо моё тоже было хорошо знакомо ей. Она совершенно не смутилась, как будто только и ждала моего вопроса.

— Присядьте, прошу вас, — я жестом увлёк её к своей скамейке.

Она не противилась. Мы присели.

— Мы же давно знакомы, — сказал я, — верно?

— Да, конечно, — сказала она, — в одной деревне живём.

Умна, подумал я.

— Знаете, — сказал я, чтобы как-то завязать разговор, — когда я был мальчишкой, здесь и была настоящая деревня. А до того ещё на соседней улице, — она тогда называлась Александровская, — стоял дом моего деда, где он держал трактир. Ну и жил там же, на втором этаже.

— Неужели правда? — она искренне удивилась, — и его можно посмотреть, этот дом?

— Нет. После войны всю Марьину Рощу перестроили, и деревня стала городом. Но что из этого лучше…

Она удивлённо взглянула на меня, но ничего не сказала. Девочка в коляске заплакала.

— Пора кормить, — сказала моя собеседница.

Она покачала коляску. Ребёнок умолк.

— Как вас зовут? — спросил я.

Она назвала себя.

— Вы замужем? — я продолжал настаивать, исполненный любопытства.

Она улыбнулась. Помолчала.

— Я вас понимаю.

Она ещё помолчала. Я ждал. И наконец, видимо преодолев какое-то внутреннее сопротивление, она стала рассказывать. Вот что я узнал.

Она была единственным ребёнком в благополучной семье, но, как это нередко случается, благополучию пришёл конец, когда в возрасте шести лет она заболела полиомиелитом. Это была паралитическая форма болезни, приведшая к поражению мышц — сгибателей и разгибателей стоп. Хотя всё началось как простое расстройство желудка. Где она могла заразиться и каким образом, так и осталось загадкой. Понятно, что пережили при этом родители. Но об этом она не стала рассказывать. Из-за болезни она пошла в школу на год позже других детей и оказалась в классе самой старшей из учеников. Уже умела читать и писать. Училась легко. Болезнь сделала её легко ранимой, но и отзывчивой. Одноклассники её любили, но близких друзей так и не случилось. Дети инстинктивно сторонятся всего, что им чуждо или заставляет испытывать слишком сильные чувства — жалость, сострадание, зависть, угрызения совести. Страх. Она, вероятно, подсознательно это принимала и оттого не тяготилась одиночеством. Она его любила.

После школы поступила в Технологический университет «Станкин». Это неподалёку от нас, у Савёловского вокзала. После его окончания стала работать в Институте имени Духова, что в получасе езды не пятнадцатом номере. Эту фирму я хорошо знал по прежней работе. Понятно, выбирать места учёбы и работы не приходилось — преодолевать расстояния оставалось нелегко. Но в общем жизнь шла своим чередом.

И вот что однажды случилось. Она шла в районную поликлинику, чтобы закрыть больничный лист после болезни. Ничего серьёзного, простуда. Но дело в том, что самый короткий пролегающий туда путь связан с необходимостью перехода через железную дорогу. А переход этот тогда ещё не был, как сейчас, надлежащим образом оборудован и представлял собой немалую опасность. Не доходя до путей, она увидела стоящего в нерешительности молодого человека, как она поняла, в ожидании помощи. Он был слепым. Как не подать руку? Она перевела его через пути. Они пошли рядом. Разговорились. Теперь он уверенно шёл, держа её под руку. Дом, в котором он жил, оказался рядом с поликлиникой. Расставаясь, они обменялись телефонами.

Он позвонил в тот же вечер и пригласил в гости. Она не была готова к этому. Первый мужчина в её жизни, назначивший свидание! Вам это что-нибудь говорит? — спросила она. Да, сказал я, очень многое.

Ещё при той первой встрече, продолжала она, когда переводила его через железнодорожные пути, он сказал что-то про «запах женщины, которого никогда не вдыхал». Это смутило её. Должно быть, вы красивы, сказал он, я вас смущаю? Да, немного, сказала она, но я некрасива. Не верю, сказал он, внутреннее зрение меня никогда не обманывает. Она подумала тогда, что он не мог не заметить её нелёгкой походки. А промолчал, не иначе, потому, что у слепых другие, более верные представления о женской красоте. Эта мысль вселила в неё неожиданную уверенность в себе.

Они договорились о встрече. Прошло несколько дней. Потерянных, сказала она. В субботу с утра она собрала небольшую дорожную сумку, попрощалась с родителями и ушла из дома. Навсегда. Только перед тем подвела их к окну — это был одиннадцатый этаж — и, указав на голубую башню за железной дорогой, сказала. «Вот туда».

Он вышел её встретить. Они обнялись. Их жизнь вошла в новое, общее русло.

Она замолчала. Я ждал.

— Но это ещё не всё, — сказала она, — мне предстояло пережить нечто такое, о чём я не могла и подумать. Он жил один. Его мать приходила помогать ему по хозяйству два раза в неделю. При моём неожиданном появлении она только с интересом и понятным удивлением на меня посмотрела, но ничего не сказала и поторопилась уйти после того как мы были представлены друг другу моим будущим мужем. Несколько слов о нём. Наши истории болезней оказались в некотором отношении схожи. В раннем детстве он ослеп в результате какой-то врождённо болезни, хотя мог различать свет и тьму и даже что-то вокруг себя, но эта способность была столь мала, что не имела какого-либо практического значения.

Она ещё помолчала. Тут я не выдержал.

— Так вы замужем! Это прекрасно!

— Да, — сказала она, — мы стали жить вместе и вскоре поженились. Мы были счастливы. Но тут вмешалась современная техника. Вы знаете, что такое «бионический глаз»?

Нет, я впервые о таком слышал

— Это искусственная зрительная система для восстановления потерянного зрения. Она сложна и дорога, и я не берусь объяснять вам её устройство. Родители мужа — а с его отцом я познакомилась позже — оказались весьма состоятельными людьми. Они выписали из-за границы это чудо, в глаза мужу вживили протезы сетчатки, снабдили специальными очками, видеопроцессором и …. он прозрел!

Для неё это было как удар грома. Он увидит её ноги! Её походку! Когда ещё в больничной палате стали проводить первую пробу этой системы, она вышла в коридор. Сидела, ждала, молилась. Что это будет? Новая жизнь? Но какая? Ей показалось — его отнимут у неё. Уже отняли! Отняли отца у той маленькой Жизни, которая зародилась в ней. Ей показалось, что она умирает. Чувство, вероятно знакомое многим, пережившим потрясение.

Когда её позвали обратно в палату, она собрала все свои силы, всё присущее ей мужество, не раз помогавшее превозмогать жестокую несправедливость судьбы. И пошла, ещё сильнее, против обыкновения, волоча обессилившие ноги. Расстояние от двери до кресла, где он сидел, показалось ей бесконечным. Крестный путь — вот так это и называется, подумала она.

Не дойдя до него нескольких шагов, остановилась. Стояла, ждала. Все вокруг молчали. Врачи, его родители. Ждали.

Он долго всматривался в неё. Так вероятно стараются разглядеть ожившее привидение.

Потом снял чудо-очки, отдал врачам. Сошёл с кресла, стал на колени, нащупал её искалеченные ноги. И в знак благодарности на каждой запечатлел поцелуй.

Она хотела ещё что-то добавить. Но тут снова заплакал ребёнок. Пора кормить, сказала она. Встала и удалилась, растворившись в лучах проглянувшего из-за туч солнца. Она была счастлива. А я ещё посидел немного, размышляя над словами библейского пророка о хромых, которые первыми войдут в рай. И, признав его правоту, тоже отправился домой. Ведь Ад и Рай — это всё на земле.

Вот такая история.

Соната вентейля

«Для того чтобы испытать нежность,

ему нужна была Альбертина»

(Марсель Пруст, «Беглянка»)

«У меня есть враг — это мой муж»

(Сьюзен Соннтаг, «Заново рождённая»)

«Сартр в точности соответствовал тому,

что я пожелала себе в пятнадцать лет:

в нём я нашла те же накалённые страсти

что и в себе»

(Симона де Бовуар, «Вспоминания

благовоспитанной девицы»)

Драматическая «история любви», свидетелями которой недавно стали я и мой друг юности N. заставила нас глубоко задуматься. В Государственном Институте Искусствознания, где N. читает курс по истории зарубежной музыки, к нему однажды после занятий подошёл студент и задал вопрос, на который у моего друга — увы! — не нашлось ответа. Он был этим немало расстроен и обратился ко мне за помощью. Вопрос юноши состоял в следующем: что известно уважаемому лектору о музыкальном произведении под названием «Соната Вентейля»?

Много лет назад, ещё будучи подростками, я и N. учились музыке в частном, как выражались раньше, «пансионе», у музыкальной бездетной пары пианистов, где кроме нас брали уроки ещё два мальчика и две девочки. Пути наши вскоре разошлись, но память о блестящих импровизированных концертах наших учителей, которые давались иногда ими для поддержания нашего музыкального энтузиазма, осталась в нас навсегда. Продолжилась и наша дружба. Но не о том речь.

Присылай ко мне, сказал я.

Прошло несколько дней, и перед моими глазами предстал молодой человек лет двадцати пяти, в чьей мужской стати безошибочно угадывались воля и твёрдость характера, обязанные, как правило, спорту. Тут я ошибся, но не намного — он оказался цирковым гимнастом, который — пошутил он — на старости лет решил переменить профессию. Однако выступать ещё не бросил, ибо намерен обзавестись семьёй, которую — согласились мы — надо кормить. Так что «Соната Вентейля»? — спросил я, когда мы расположились наконец для беседы. И вот что он рассказал.

Около года назад после одного из выступлений на манеже к нему в гримёрную пришла молодая женщина, чтобы выразить восхищение его номером. Однако музыкальное сопровождение оказалось ей не по вкусу

— Слишком бравурно, сказала она, надо было бы что-то лирическое, что-нибудь похожее, например, на сонату Вентейля. И быстро ушла. Но позвольте я расскажу всё по порядку.

Я не возражал. Он продолжил рассказ.

— Во время этого нашего краткого разговора меня отвлёк постановщик номера. Когда же я вернулся, нашёл на столе её визитную карточку. Вот так это было.

Он замолчал. Прервать его молчание пришлось мне.

— И что? — спросил я, уже теряя терпение.

— Она произвела на меня большое впечатление. Была необыкновенно хороша. Вы же понимаете — описывать внешность женщины — пустое занятие. Всё, как говорят, зависит от контекста. Но когда я вернулся в уборную, в помещении витал тонкий аромат духов, обязанный, как я быстро понял, её визитке. Это обстоятельство странным образом поразило меня. Есть нечто такое, называемое на нашем языке «любовь с первого взгляда». А то что испытал я, можно было бы назвать любовью с первого вдоха. Но ведь всё надо пережить. И я выжидал несколько дней, пока ни укрепился в решении назначить ей встречу.

Он снова замолчал. Ушёл в себя. Теперь я не торопил его. Когда он заговорил, у него на мгновение сорвался голос, как это бывает при сильном нервном напряжении. Соната Вентейля, напомнил я.

— Да, конечно, прошу прощения. Мы встретились, и события развивались так стремительно, что о музыке вспомнить уже не пришлось. Через несколько дней мы зарегистрировали брак. При желании, несмотря на бюрократические препоны, это можно устроить. Срочный отъезд, командировка и так далее. Я сослался на тяжёлую болезнь матери. Она действительно была больна.

— Она умерла? — спросил я, не выдержав и поняв уже, что выслушаю некую драматическую повесть.

— Да, — сказал он, и это непосредственно связано с моей судьбой, которая очень её заботила. Мой отец — человек состоятельный, он купил нам квартиру, медовый месяц мы провели в Италии, и вернувшись, зажили мирной и счастливой обыденной жизнью. Жена работала манекенщицей, я продолжал выступать. Мы ждали ребёнка.

Соната Вентейля, напомнил я.

— Хорошо, буду краток. Она от меня ушла. Просто сбежала. Исчезла так же внезапно, как и появилась. На телефонные звонки не отвечала.

Такого поворота я не предвидел. Хотя нет, что-то вроде того и ждал наверное. Уже возникли какие-то неясные подозрения.

— Куда? К кому? — воскликнул я в-сердцах.

— Не знаю, — сказал он. Оставила только записку. Вот она.

Он достал свёрнутый клочок бумаги и протянул мне. На ней было начертано: «Соната Вентейля».

Но я не имел права нарушать законы драматургии. Хорошо, сказал я, будем разбираться. И мы заговорили… о Прусте.

— Ваша жена оказалась начитанной дамой, — начал я.

— Да, — ответил он, — в отличие от меня. В детстве я мало читал. Всё время отнимали тренировки. Цирковое училище — это тяжёлый труд.

— «Соната Вентейля», — продолжал я, — одна из главных, если можно так сказать о прозе, «музыкальных тем» прустовского романа «В поисках утраченного времени». В этом смысле весь роман пронизан музыкой. Но Вентейль — имя вымышленное. Музыкальным прообразом считают сонату для скрипки и фортепиано Сен-Санса.

— Хорошо, — сказал молодой человек, — тогда, я думаю, в её записке содержится какой-то намёк.

Я вынужден был согласиться с ним и посоветовал прочесть первоисточник, заметив что это тоже будет нелёгкий труд. Он поблагодарил меня и ушёл.

Прошёл ещё год. В один из осенних ненастных дней после долгого перерыва мне позвонил N., чтобы напомнить, как он сказал, о себе, а заодно сообщить новость, которая имеет отношение к нам обоим: молодой человек, о котором мы вместе год назад позаботились, во время недавнего выступления сорвался с трапеции и сильно пострадал. Но к счастью остался жив. Лежит в такой-то больнице.

Я немедленно отправился по названному адресу.

Он лежал в отдельной палате. Когда я вошёл, увидел его перебинтованным. Но с книгой в руках! Это был Пруст!

После обмена замечаниями о здоровье я спросил: как это случилось?

Оказалось, что накануне того злосчастного выступления он наконец понял что произошло в его жизни. Он потерпел поражение! Благодаря Прусту он наконец докопался, как он сказал, до истины. Его сбежавшая жена — Альбертина! Беглянка! Это открытие так его поразило, что он не спал всю ночь. Это и стало причиной несчастного случая на арене.

— Помните, как Марсель подслушал слова Альбертины, адресованные её любовнице? «Ты возносишь меня на седьмое небо!».

Да, я их помнил.

— Но ведь твоя Альбертина, — сказал я, — с самого начала знакомства пыталась дать тебе понять — кто она такая. Она тебя по-своему готовила к удару, который ты должен был перенести. Но ведь не её вина… что поделаешь… такое случается, и очевидно не редко. Это она и пыталась донести до тебя, чтобы сделать удар менее болезненным.

— Когда у неё родился ребёнок, — сказал он, — она прислала мне сообщение. Она назвала его — Марсель!

— Поздравляю! — воскликнул я, — у тебя сын! Надеюсь в метрике она указала отца. Думаю, что только это и было ей нужно.

— Не знаю, — сказал он.

Мы ещё немного побеседовали и я ушёл, заручившись обещанием о встрече после его выздоровления.

Вскоре, как мы и договаривались, он явился без предупреждения. Повинуясь, пояснил, некоему порыву, в котором более всего было чувства благодарности. Не стоит, сказал я. Это была всего лишь моя обязанность. К тому же я сам был заинтригован.

Когда же он вошёл, я был поражён происшедшей в нём переменой. Во-первых, он поседел. Но это не главное. Во всём его облике читалась усталость.

— Я получил диплом искусствоведа. И вновь на арене — теперь как режиссёр-постановщик.

Я поздравил его. Он помолчал.

— Но это не главное. Она вернулась ко мне. Альбертина, будем так её называть. Ко мне вернулась моя беглянка. Я пытался её возненавидеть, но — не смог. Всё как в романе — «чтобы испытать нежность…» и так далее. Вы конечно помните. К тому же маленький Марсель, он очарователен! Теперь они мои «пленники». Не знаю, надолго ли.

Я посоветовал ему продолжить чтение классических «историй любви» и на прощание подарил томик Симоны де Бовуар. Такие же накалённые страсти, сказал я. Если что — прочти. Поможет.

Мы обнялись, и он ушёл.

Через некоторое время он прислал мне по почте билет в цирк. Представление называлось «Полёт валькирий». В роли Зигфрида выступал он сам. В расположенной неподалёку ложе я увидел даму с ребёнком. Аьбертина, подумал я. Возможно, ошибся.

Это было в краснодаре

Она отличалась безграничной памятью. Способность такого рода редка до чрезвычайности, но в научной литературе можно найти примеры — портреты людей с безграничной памятью и описания их фантастических возможностей. Например в книге Льва Выготского, которая так и называется — «Человек с безграничной памятью». Что до этой истории, то в ней пойдёт речь о памяти зрительной

Лицо человека, однажды привлекшего её внимание, запечатлевалось в её памяти навечно

Она родилась в Краснодаре в 1935 году. Кто бывал в этом южном городе, конечно знаком с тамошними маленькими «итальянскими» двориками, где все знают всё друг о друге и живут дружным семейством, разделяя и принимая близко к сердцу общие радости, горести, достижения и потери. Их дом на улице Шаумяна не был исключением

Была в этом доме, в этом дворе только одна особенность — один из квартирантов состоял профессиональным вором. Молодой человек лет тридцати, приятной наружности — он производил впечатление человека интеллигентного. Впрочем, в южных городах интеллигентные воры отнюдь не редкость — читайте Бабеля. Все знали, что он вор, но поскольку в доме никогда ничего не пропадало, не придавали тому значения

Когда они сталкивались во дворе, вор, — его звали Павел, — дарил нашей героине конфеты и гладил по головке. Это была взаимная симпатия

Осенью 42-го года Краснодар был оккупирован, и вскоре Павел стал полицаем. Вероятно, это было его собственным желанием

Краснодар — город многонациональный. Русские, украинцы, армяне, грузины, черкесы, адыгейцы. Евреи

Последним было приказано явиться на сбор у здания крайкома партии, взяв с собой ценные вещи. Это было объявлено по радио

Адвокаты, врачи, артисты, музыканты, — их знал весь город, — были

расстреляны в Ковровой балке, в пойме Кубани

Это акция потрясла город. Павла долго не видели во дворе. А когда он всё же возник, все отметили, как сильно он изменился. Постарел. Поседел

Зима 42—43 годов выдалась необыкновенно холодной, снежной. Было голодно. Основным блюдом в их доме была кукурузная каша — мамалыга. По утрам мать наполняла ей тарелку и сажала за стол. Выйти из-за него разрешалось только при условии её опустошения. Как правило, она просиживала за столом не меньше часа, обливаясь слезами. Каша становилась солёной и ещё более отвратительной

По вечерам они раскалывали крашеные грецкие орехи — ёлочные украшения, — и если там оказывалось зерно, она наслаждалась его вкусом. Но большинство скорлупок были пусты

Это был двухэтажный дом с коридорной системой расположения комнат. В некоторых жили завоеватели, пользуясь расположением одиноких молодых хозяек. Никакого насилия. Почти что новый «галантный век»

Отсутствие водопровода (колонка во дворе). Отсутствие канализации — общий туалет во дворе, две кабинки, в каждой деревянное сиденье с дырой в бездонную, подозрительно пахнущую глубину. Завоевателей это на первых порах несколько смутило, но не надолго

На фонарных столбах по главной улице города — улице Ленина — можно было увидеть казнённых — повешенных «партизан», о чём оповещали прикрепленные к их одежде картонки с соответствующей надписью. Идя с матерью по дороге на рынок, она старалась рассмотреть этих несчастных, и они навсегда врезались в её память. Женщина в голубом пальто с меховым воротником. Бородатый старик в белой рубашке и чёрных шароварах. Молодой мужчина в сером пиджаке. И ещё много других. Если посмотреть нашими глазами, то это было, вероятно. похоже на своего рода театр абсурда, где одним персонажам на смену приходят другие

Когда ранней весной сорок третьего завоевателей погнали на свою культурную родину, она, подпрыгивая со скакалкой по коридору, приговаривала негромко: «Ура, фрицы драпают, драпают, драпают». В ответ на её «провоцирующее» поведение вышел из комнаты Алины офицер, угостил, по обыкновению, конфеткой и сказал

— Драпаем. Но что делать, у вас так холодно, вернёмся, когда потеплеет

Офицер ей нравился — красивый. На том они и порешили. Она завидовала девушкам, которые ходили с завоевателями в кино

Вскоре город начали бомбить освободители. Это и вовсе было не страшно. Свои же! Она бегала в бомбоубежище. Там была своя детская компания. Мать оставалась дома

Завоеватели ушли, а с ними и некоторые русские красавицы

Для Павла и ему подобных пришёл час расплаты

Но ещё раньше, в самый разгар «новой жизни» случились и другие события, оставившие неизгладимый след в её памяти

Первое — облава на местном рынке

С тем что у неё ещё оставалась для обмена, мать пошла за чем-нибудь съестным. Внезапно рынок был оцеплен. Для выхода требовалось предъявить аусвайс. Прибежала соседка Даша. Беги скорей, сказала она, выручай мать, она оставила дома эту бумагу

Алька (так её звали и зовут по сей день — Альвина Николаевна Орден) схватила эту таинственную бумажку — благо знала ещё где лежит — и побежала на рынок. В оцеплении немцев было мало, большинство — полицаи. Она ткнулась к первому, кто оказался на её пути с просьбой пропустить к матери. Но то грубо оттолкнул её. Она побрела вдоль оцепления в надежде найти Павла. И, о счастье! — он был тут. Она бросилась к нему и обняла за ноги. И он тоже обнял её. Он помог ей найти мать. Он спас их от гибели

Второе, что потрясло её детское сознание, — это состоявшаяся после освобождения города прилюдная казнь предателей родины — тех кто сотрудничал с оккупантами. И всё на той же площади, где собирали полгода назад евреев

Мать приказала — не выходить из дома! А сама ушла на работу

Что было делать?!

Забежала соседка Даша и увлекла её за собой

Казнили через повешение. За спинами впереди стоящих она не смогла рассмотреть всех осуждённых. Только одного сразу выделила из них — того что оттолкнул её, не пропустив в оцепление, где находилась мать

Когда на него накинули петлю, он ударил солдата, который исполнял юбязанность палача, ногой в лицо

Павла в доме больше не видели. Говорили, что его постигла та же участь, но она не хотела этому верить. Она надеялась, что он убежал с немцами — как многие из тех кто с ними сотрудничал. Так ушёл, бросив дочь, отец её лучшей подруги Софы Гюльназарьян, державший ресторан на улице Ленина. После войны он оказался в Италии. И Софья уехала к нему. Но это уже другая история

Теперь, по прошествии семидесяти пяти лет Альвина Николаевна редко возвращалась мыслями к тем событиям давнего прошлого. А если это случалось, перед её мысленным взором возникали лица тех людей, что постигла эта одновременно жалкая и жестокая участь

И вот сменилась эпоха. Мир опутала некая паутина, сделавшая доступным вечность во всей её полноте и многообразии. Ведь она, вечность, как сказал кто-то из великих, не что иное как вертикаль по отношению к горизонтали нашего повседневного существования

Сын подарил ей нечто под названием «планшет». Читатель наверняка знает что это такое. И вот однажды, открыв этот «ящик Пандоры» (так его называла), она наткнулась на старую кинохронику, запечатлевшую ту давнюю картину краснодарской казни изменников родины

Камера прошлась по лицам осуждённых. И вдруг среди них она увидела Павла с наброшенной на шею петлёй

Она закрыла лицо рукам и заплакала

Времена

«Ну и времечко было!

Эпоха была!

Времена!

Впрочем, было ли что-нибудь

Лучше и выше

Чем то правое дело

Справедливое наше

Чем Великая Отечественная Война?»

(Борис Слуцкий)

Эту удивительную историю рассказал мне мой попутчик в поезде Калининград-Москва, когда летом 2005 года я возвращался из санатория в Светлогорске, бывшем немецком Раушене. Тысячу с небольшим километров, что могло бы занять на современном поезде не более пяти часов, мы преодолевали сутки. Шесть — с въездом и выездом — границ! И на каждой длительные стоянки. Россия, Литва, Белоруссия, снова Россия

Он был уже стар — назову его N, — лет восьмидесяти, но крепок. Ветеран Великой отечественной войны. Разговор начался вот с чего. Мы вспомнили, как Пётр Первый купил территорию Прибалтики у короля Густава Шведского за два миллиона талеров вместе с населением. Впрочем, это история запутанная, но не о том речь. Если бы на нашем пути не стояла Литва, дорога была бы гораздо приятнее. И вот — констатировали мы с грустью — отжали Россию от Балтийского моря. И что? Кто виноват? А наш Калининград — в клещах! Когда на столе появилась бутылка конька, он стал рассказывать

— Я воевал на Волховском фронте. Это были длительные тяжелейшие бои. Когда мы наконец перешли в наступление, первой была Польша. Там было разрушено абсолютно всё. Отступающие немецкие войска просто не оставили камня на камне. Польшу мы прошли быстро. Двадцать пятого марта подошли к Данцигу — польскому Гданьску. Тут была загвоздка. Но Рокоссовский действовал в лучших суворовских традициях. «Ребята, вот крепость! В ней вино и бабы! Возьмёте — гуляй три дня. А отвечать будут турки!». Ну да, гуляли — веселились, подсчитали — прослезились. Но это потом уже. Очень большие были потери. В моей штурмовой группе в живых осталось меньше половины состава. А дальше — Восточная Пруссия. Тишь да гладь и божья благодать. Маленькие уютные городки, красота, просто сказки венского леса. Всё в целости. Однако впереди Кенигсберг. Неприступная крепость. Ну так же как Перед Данцигом. «Ребята!…» И так далее. Это уже девятого апреля

Он прервал рассказ. Помолчал. Налил. Мы выпили не чокаясь. Понятное дело

— Когда всё отгрохотало, — продолжил он наконец свой рассказ, нам дали отдохнуть. Правда, уже не три дня, а неделю. Надо было ждать пополнения… Сами понимаете… Я пошёл искать пристанища где-нибудь недалеко от вокзала, чтобы не заплутаться. В одном из переулков мне приглянулся небольшой двухэтажный особнячок с вывеской «Аптека». Каким-то чудом в этом квартале несколько домов избежали разрушения. Резная металлическая ограда, калитка в палисадник не заперта. Я вошёл, поднялся по ступенькам — их было три, — постучал в дверь. Мне открыла молодая девушка, лет восемнадцать, подумал я.

Он снова помолчал. Я не торопил его. Скорее был удивлён тем, что он улыбается

Мы ещё выпили. И тут он наконец подошёл к самому главному

— Я был молод, силён, жизнерадостен. Усталый конечно, грязный, голодный. Она, видимо, была готова к самому худшему. Знала уже что твориться в городе. С её стороны это была настоящая отвага. Может быть, обыкновенная покорность судьбе. Или — ясновидение

Он усмехнулся, хитро посмотрел на меня, как бы заостряя моё внимание на последнем

— Мне отвели одну из многочисленных спален на втором этаже, где обитала семья: отец-аптекарь, мать, дочь. В подвале было оборудовано бомбоубежище, где они и переждали нашу артподготовку. Мы познакомились. К тому времени я уже неплохо говорил по-немецки. Девушку звали Марика. Она была необыкновенно красива. А я в свои двадцать с лишним ещё оставался девственником

Он опять помолчал. Почесал в затылке. Словно размышлял — сказать, не сказать

— Солдатики постарше советовали: пользуйся случаем, бери любую, всё твоё. Потом жалеть будешь. Нет, понимаете, это было не по мне. Хотя… примеров было много

— Ещё бы не понять, — сказал я, — жестокое было время

— Когда через два дня я немного пришёл в себя — отмылся, отоспался, отъелся, — а всем этим делом руководила Марика, — первое произведенное ею впечатление завладело мной безраздельно. Я словно выпал из реальности. Меня окружали книги, музыка — это было что-то неземное. Оглушало, как иногда оглушает тишина. По утрам Марика прибирала мою комнату. Мы перебрасывались какими-то замечаниями — погода, новости, мои дневные планы. И вот был какой-то момент, когда даже не соприкоснувшись, мы оба с волнением ощутили ту загадочную мгновенную близость, что связывает порою теснее, чем закадычных друзей или давних любовников. Это было как удар молнии, освещающий все самые тёмные закоулки дома. Или — души. Оба мы почувствовали смущение. Марика быстро вышла из комнаты, а я стал собираться для прогулки в штаб дивизии, где мне должны были вручить награды. Какие? — этого я ещё не знал. Ну, к вечеру вернулся, показал ей — орден Красной звезды и медаль за взятие Кенигсберга. Марика была в восторге. Кажется, радовалась больше меня. За ужином всей семьёй отметили это событие. Папа с мамой были, правда, немногословны и поторопились выйти из-за стола

Он снова помолчал. Мы ещё выпили. Я уже понял к чему клонится, но, разумеется, не торопил рассказчика

— Мы с Марикой ещё немного посидели за столом и разошлись. Я ушёл в свою комнату и лёг. Близилось к полуночи. Я лежал без сна. Наконец набрался решимости встал и пошёл. Её дверь была не заперта. Она читала лёжа при свете лампы на ночном столике. Отложила книгу. Ждала меня? Не знаю. Я подошёл к кровати и стал на колени. Ну, дальше чего рассказывать…

Что до меня, то я оценил его деликатность. Это как у Бунина — в рассказах о любви не забывайте никогда о «фигуре умолчания». Она будит воображение читателя

— На подступах а Берлину я был тяжело ранен. Для меня война была кончена. Наступила новая пора — приспособиться к мирной жизни. Тоже было непросто. Оправиться от ран. Не спиться. В этом мне повезло. Но это уже другая история

— Ладно, — сказал я, — это другая. А та, — первая, — без продолжения?

— Если бы не было продолжения, — он хитро усмехнулся, — то я бы и не начинал. Наверное знаете не хуже меня — жизненные истории порой бывают покруче литературных. Кстати, вот о чём забыл сказать. Когда нас через десять дней подняли по тревоге, Марика разрыдалась. «Тебя убьют, тебя убьют…» Она повисла у меня на шее, не отпускала. Тогда я отдал ей эти полученный там награды и сказа — сохрани. Если не убьют — вернусь. А убьют — тебе на память. Вырвался из её горьких объятий и убежал

Мы стали на литовской границе. По вагону прошла сначала молодая дама в форме и с собакой, искали наркотики. Потом молодые парни тоже в форме и с какой-то хитрой аппаратурой, на которой проверяли визы. Парни заставляли смотреть им прямо в глаза — сравнивали фото с оригиналами. Туалет на это время заперли. Поезд стоял два часа. Мы смотрели в окно. Какого-то несчастного высадили на пустую платформу. Вот так, сказал N., нас отблагодарили

— Ладно, проехали, жду продолжения, — сказал я.

— Я понимаю, — сказал он, — но прежде я расскажу, что произошло с этой семьёй после моего ухода, а потом — как я об этом узнал

Я не возражал

— После окончания войны в Восточной Пруссии началась депортация коренного населения. В том числе конечно и в Кенигсберге. Марика была беременна, о чём заручилась справкой в ближайшем советском госпитале. Там принимали местных жителей. С этой справкой, с моим наградным листом, орденом и медалью она пришла в городскую комендатуру на приём к заведующему Отделом переселения. Её встретил немолодой уже офицер Смерша. Впрочем, точно не знаю. Но думаю, что этим занимались те самые ребята, которых мы так боялись на фронте. Им палец в рот не клади. Марика объяснила — зачем. Она попросила оставить её семью на жительство в городе. Офицер был невозмутим. Он вышел в другую комнату и долго отсутствовал. Вернулся. Сел за свой стол, долго молчал, перебирал бумаги. Потом наконец заговорил

— Он жив. Лежит в госпитале. В Москве. Залечивает раны. Он вернётся. Ждите. Желаю счастья. Вот вам вид на жительство

Мы помолчали

— Это похоже на святочный рассказ, — сказал я.

— Похоже, — сказал N, — что поделаешь. Но не всё же раскапывать могилы. Однако вот вам и подобающий конец. Жизнь пролетела быстро Любовь, семья, дети. Я сказал уже — мне повезло. Ещё Монтень сказал: стареть — это прекрасно. Я, старик, с этим согласен. Но в старости живёшь воспоминаниями. Я уже был вдовцом… Так случилось…

Он помолчал. Я же со своей стороны не хотел проявлять излишнего любопытства

— И вот, не знаю почему, меня вдруг стало тревожить то, одно… короче, моя фронтовая любовь. И я отправился в Калининград. Выйдя на привокзальную площадь, не узнал её. Всё — новая застройка. Пошёл прямо на север по главному проспекту, теперь он назывался «Ленинский». Как тогда — не помню. Моим ориентиром был Кенигсбергский собор. Его было видно издалека. Теперь что-то стал узнавать. И ту улочку — теперь она звалась «Портовая» — не мог не узнать, на перекрёстке, не доходя одного квартала до собора. И что же вы думаете! — как у Блока! — Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет, живи ещё хоть четверть века, всё будет так, иного нет… Шучу, конечно. То было утро, но аптека была на месте, только прописана по-русски

Тут нас опять прервали литовские пограничники — выезд из Еввросоюза. Всё то же самое — смотреть в глаза, дама собачкой и прочее

И тут мой попутчик не выдержал

— Нет на них Смерша!

Он скрежетнул зубами. Мы ещё выпили. Молча

— Ну ладно, — продолжил он свой рассказ, — немного уже осталось. Короче, как и тогда, калитка была не заперта, я вошёл, поднялся по ступенькам, нажал на звонок. Мне открыл юноша лет восемнадцати. Моя молодая копия! Дед, заходи, сказал он, мы тебя ждали. Я вошёл. За накрытым столом сидели — кто бы вы думали? — моя дочь с мужем! Я конечно забегаю вперёд. Я узнал это, когда они представились — Алисия, Алексей. Внука звали Николаем. Во главе стола сидела красивая молодая дама, это была моя Марика. Ей было всего лишь пятьдесят пять лет. Мы обнялись. Ну… вот и всё

— И это всё? — спросил я.

— На следующий день мы с ней обвенчались в Кенигсбергском соборе. В его левом приделе проходят богослужения

— Она оказалась ясновидящей? — спросил я.

— Да. Поэтому и ждала меня. Знала, что вернусь. А способность эту необыкновенную приобрела в результате сильнейшего нервного потрясения, испытанного тогда, незадолго до нашей встречи, при обстреле города

— Поздравляю вас! — воскликнул я, исполненный искреннего восхищения

— Спасибо, — он пожал протянутую мной руку, — но это венчание состоялось ровно двадцать лет назад. Тогда, кстати, ещё не было проблем с переездом. А теперь вот каждый год, чтобы навестить детей, внуков и правнуков от первого брака, трачу столько времени и нервов

— Вы прожили несколько жизней, — сказал я, — это даётся не каждому

Он грустно покачал головой

— Помните Хемингуэя? — Праздник, который всегда с тобой? –Может быть, вам покажется странным, для меня такой праздник — это война. Ему ведь в Париже тоже было не сладко — одиночество, безденежье. Праздник — это просто полоса жизни, насыщенная самыми глубокими впечатлениями

На белорусском вокзале перед тем как выйти на платформу мы обнялись. Так вот в жизни случается — против своего ожидания приобретаешь новых друзей

Степь

«У нас была великая эпоха»

(Эдуард Лимонов)

Подлетали к Тюратаму. Самолет заходил на посадку.

Кошкин заглянул в иллюминатор. Где же та памятная 41-я площадка? Все изменилось. Только степь осталась прежней. Бескрайняя. Могучая как все простое и загадочное. Целая жизнь отделяла его от того дня, когда он вот так прилетел сюда впервые, чтобы совершить нечто великое, героическое, что должно было войти в историю страны, став переломным моментом в ее жизни.

Аэродром явил себя не в пример большим, обзавелся современным аэропортом со всеми положенными ему атрибутами: таможней, багажными каруселями, контрольно-пропускными пунктами, всенепременной торговой суетой и даже небольшим рестораном.

В зале прилета их группу встречали. Молодой казах держал над головой табличку, на которой черным по белому было начертано нечто понятное, очевидно, только тем кто прилетел сюда с той же целью что и он, семидесятичетырехлетний профессор Петр Кошкин. Увидев ее, он даже вздрогнул, как мог бы наверное вздрогнуть от раздавшегося поблизости выстрела. «24.9.1960». На дворе стоял октябрь 2010 года.

В небольшой группе мужчин, которые стянулись к загадочному призыву, царило молчание. Все примерно одного возраста, Пожилые, сосредоточенные. Никто, очевидно, не был знаком. Не узнавали друг друга? Ждали.

По истечении положенного в таких случаях времени мужчина-проводник сделал знак следовать за ним, и все направились к выходу. Под козырьком, опоясывающим здание аэропорта, их ожидал автобус. Солнце клонилось к закату, степь дышала дневным настоем разнотравья. Ах, эти восходы и закаты в казахской степи! Когда гигантский огненно-красный шар всплывал над горизонтом, все на фоне его становилось мелким и незначительным, даже то, что пятьдесят лет тому назад возвели они здесь собственными руками, ценой упорного, изматывающего, многомесячного труда. Подготовленную к запуску межконтинентальную баллистическую ракету самоновейшей конструкции. Двадцатичетырехлетний инженер-«наземщик» Кошкин был мастер своего дела.

Нет, он ничего здесь не узнавал. Здание гостиницы, которое помнилось двухэтажной приземистой постройкой блочного типа, преобразилось в современную высотку, сверкающую остекленным металлом. Полвека не прошли даром. Еще бы, подумал он, ведь они шагнули в космос! Может быть, и тот, их первый неудачный шаг тоже не был напрасным? Было б так, если не цена за него заплаченная.

Регистрация не заняла много времени. Вновь прибывшие стали расходиться по номерам. Проводник еще в автобусе оповестил их о времени и месте завтрашнего сбора. Кошкин забрал свой чемоданчик и двинулся к лифту. Стоящий у входа в кабины человек в форменной одежде осведомился об апартаменте, но прежде чем нажать кнопку нужного этажа быстро склонился к кошкинскому уху и что-то скороговоркой сообщил. Профессор хоть и был глуховат, но ввиду хорошей дикции корреспондента однако расслышал. «Можно казашку заказать». Расслышать-то расслышал, да не сразу понял, только головой тряхнул. И поехал, усмехаясь в седые усы.

…Она работала в столовой самообслуживания на сорок третьей площадке, в жилой зоне для размещения воинской части и корпуса инженеров-испытателей. Стояла на раздаче, иногда сидела на кассе. Кошкин сразу ее заприметил. Уж больно хороша была. Настоящая дочь степей. Столовая работала круглосуточно, как и все они, призванные сюда по долгу службы, а то и безоглядной страстью к науке. К началу своей смены, будь это утром, вечером, ночью она являлась верхом на скаковом жеребце под седлом, в легких атласных шароварах и такой же просторной накидке, приводящей на память нечто персидское из Омара Хайяма, которым упивался Кошкин в недолгие часы отдыха. Однажды подойдя к столовой после ночной смены, на рассвете, он увидел на фоне восстающего солнечного диска, окрасившего степь в тона красной меди, — увидел всадника, мчащегося навстречу в легком облачке им самим вздымаемой пыли. Они столкнулись у входа, где молодая казашка ставила своего конька у коновязи, по всему, и сделанной только для нее. В здание столовой вошли вместе. От ее разгоряченного тела исходил какой-то непреодолимый магнетизм, побудивший Кошкина, идя рядом, приблизиться вплотную к девушке, молча завладеть ее рукой и остановить. Они стали в полутемном коридорчике, ведущем в столовый зал. Теперь он уже не помнил тех первых слов, которые призваны были стать вестью о завладевшем ими взаимном стремлении друг к другу. Они были знакомы всего лишь несколько дней — завтрак, обед, ужин. Чаще — завтрак и ужин. Или ужин и завтрак. Только завтрак. Только ужин. Его работа свивалась кольцами суток, где трудно было отличить начало рабочего дня от его конца. Нет, первых слов он не помнил. Возможно, их и не было. Были зеленые глаза, в которых мгновенно вспыхнувшая насмешка сменилась серьезностью — он сразу это понял — ответного согласия. Он сел за столик как можно ближе к раздаче, люди приходили и уходили, он никого не видел. Сидел, пил пиво, смотрел, как она работает. Нет, она не работала — летала. Подумал — сколько грации! Изредка она бросала на него нетерпеливые взгляды. Это было нетерпение встречи. Вот что он помнил. Когда наконец пришло к концу это первое безмолвное свидание, и они вышли под открытое небо, она сказала: «Я хочу показать тебе степь. Ты не знаешь ее». Он пошутил: «Боливар двоих не снесет». Она удивилась: «Боливар?» Почему он решил, что ее коня зовут Боливар? Он продолжал шутить: у него на лбу написано. «Нет, моего коня зовут Кайсар». А тебя? «Наргиз».

Кайсар унес их в степь.

Воспоминания нахлынули с такой силой, что Кошкин даже зажмурился. В номере открыл окно и долго стоял, глядя вдаль поверх разномастных крыш Байконура. Отошел только для того чтобы сделать из коньячной бутыли несколько хороших глотков. Снова подошел к распахнутому окну. Степь открывалась такой же, какой он помнил ее — величественной и прекрасной. Стоял, ждал заката. Ждал этого феерического, ни с чем не сравнимого зрелища, которое часто посещало его во сне на протяжении этих пятидесяти лет, так быстро, подумал он, промелькнувших перед его удивленными глазами. И еще подумал: все что было здесь — здесь и теперь. А был здесь тогда молодой русский парень, полюбивший красавицу-казашку, — независимую, своевольную, страстную как степная орлица. Она завладела его сердцем, а взамен отдала все, что может отдать мужчине полюбившая женщина. Степь окрылила их и вознесла на седьмое небо.

А потом случилось то что случилось. Чудовищная, величайшая в истории ракетостроения катастрофа. Первый запуск «Изделия Р-16» должен был состояться 24 октября. Из Центра торопили, приближалась 45-я годовщина Великого Октября. Родина ждала исторического события — в этот день над ней должен был вознестись «ядерный щит». За тридцать минут до старта произошел преждевременный запуск двигателей второй ступени. Нижележащие топливные баки ступени первой взорвались, и в течение одиннадцати секунд гигантский огненный вал смел на своем пути все что лежало окрест на расстоянии полусотни метров. Сто двадцать шесть погибших, сорок два раненых. Инженер-лейтенант Кошкин был одним из них. Его спасло то, что закончив свою работу, он в это время уже удалялся от старта. Огненная волна всего лишь облизала его своим слабеющим языком, сделав одежду на спине угольным компрессом, смоченным парами азотной кислоты. Он упал и потерял сознание от боли.

Очнулся в лазарете, когда с него, нашпигованного обезболивающим, сдирали одежду вместе с кожей. Лежал на животе, боялся открыть глаза, шевельнуться. А когда все же решился приподнять веки, увидел ее, свою возлюбленную Наргиз. Она сидела на низкой скамеечке у кровати, склонившись к его лицу, опершись ладошками о край постели, боясь прикоснуться к его воспаленной коже. Потом он снова потерял сознание и больше никогда уже ее не видел. То была их последняя встреча. Впереди у него лежали годы лечения. Господи, ведь знали, что эта адская смесь, именуемая топливом, — пороховая бочка, к которой нельзя даже приближаться.

Солнце ушло за горизонт, повеяло прохладой. Кошкин закрыл окно, отошел в глубину комнаты. Стал раскладывать вещи. Потом не раздеваясь прилег на кровать. Траурный митинг был назначен на десять утра на центральной площади Байконура. Он задремал.

В дверь постучали. Вставать не хотелось. Войдите, негромко сказал он. Дверь отворилась, на пороге стояла девушка лет девятнадцати. Горничная, подумал Кошкин. Алкоголь, он знал, всегда отбивает у него память. Пришлось напрячься. Девчонка спиной прижалась к двери, казалась испуганной. И тут его ошпарило: «казашку заказать»!. Девушка по вызовам! Он сел на кровати, пытаясь сосредоточиться, вернуться к реальности. Она все стояла. «Ну что же ты, проходи, садись». Она подошла и села рядом с ним. Короткая юбочка, круглые коленки. Совсем не похожа на казашку. Русская? Повеяло чем-то до боли знакомым. Молодостью? Как пахли молодые женщины, которых он любил? Сейчас он помнил только тот неповторимый аромат степи, который смешивался с ароматом кожи его возлюбленной Наргиз. «Как тебя зовут?» Девушка помолчала, будто вспоминая что-то, потом ее миловидное личико осветилось улыбкой: «Наргиз». Он даже не понял сначала — она ли это сказала, или имя прозвучало внутри него самого, как эхо прокатившееся в горах. Алкоголь не только отбивал память, он еще и закладывал уши. Повтори, попросил он. Она повторила: «Наргиз». Воцарилось молчание. Чтобы заглушить панику, нарастающую в душе, Кошкин поднялся, подошел к столу, в два стакана налили понемногу коньяка, вернулся, снова сел рядом с девушкой. Один стакан протянул ей. «Я не пью». Ах вот как, она не пьет! Тем лучше. Он проглотил два коньяка, стало легче. «Ты давно этим занимаешься?» Она потупилась. Молчала. Ну, ладно, не хочешь говорить, и не надо. «А как зовут твою маму?». Но едва только вырвался этот вопрос, вспыхнул другой, заданный ему самому пятьдесят лет назад в казахской степи: «Если у нас будет ребенок, как мы назовем его?» Вот уж не знаю, сказал он тогда. И добавил: «А у тебя есть любимые имена?» Да, сказала она. Если мальчик — Кайсар. Если девочка — Алия. Кошкин вдруг ощутил головокружение. Не дожидаясь ответа, который, показалось ему, наперед уже знал, он попросил у девушки разрешения прилечь. Вытянулся на кровати, выпростал подушку, подложил под голову, закрыл глаза. «Приляг рядом со мной». Она послушно легла рядом. И уже погружаясь в дрему, спросил: «Ее звали Алия?» Да, ответила девушка, как вы узнали? «Ты похожа на свою бабушку Наргиз». И провалился в сон. Так, бывает, укрываются сном от смертельной опасности. И то верно — опасностью дохнуло в лицо еще там, у входа в лифт, — в этом «заказать» повеяло чем-то недостойным, как будто вся отданная делу жизнь подверглась порче. А во сне Кайсар снова уносил их в степь. Они спешивались у озера и бежали к воде. Потом лежали на горячем прибрежном песке, как, должно быть, лежали Адам и Ева в раю, где никогда не заходит солнце, никогда не наступает ночь.

Проснулся далеко за полночь. В комнате витал аромат ночной степи. Уходя, Наргиз открыла окно. На столе лежала записка «Я знаю кто ты. Бабушка умерла. Мама живет в другом городе. Уходя, я поцеловала тебя. Прощай. Если захочешь, позвони». И телефон.

Голова кружилась. Сердце досаждало перебоями. Он поторопился лечь. Долго лежал без сна. Вспоминал. Размышлял. Он должен вызволить ее отсюда. Помочь. Спасти. Но как?

Подумал: ад и рай, — все здесь, на земле, и нигде кроме земли. И еще подумал с великой грустью: закатилась, канула в Лету наша великая трагическая эпоха, разлучившая так много любящих сердец.