И все же, милый мой Иоганнес, самые прекрасные, самые божественные чудеса происходят в глубинах самой человеческой души, и об этом чуде человек и должен возглашать во всеуслышание, в меру своих сил, и совершать это так, как только он способен это совершить, — словом, звуком или кистью!
Сутью этих начал мой маэстро считал естественную учтивость, в противоположность условной, конвенциональной, согласно которой непременно следует говорить: «Простите великодушно», когда вас толкает какой-нибудь бездельник или же когда вам отдавили лапу.
О Зрение! Это волшебное, это великолепное обыкновение — обыкновение, без коего было бы чрезвычайно трудно вообще существовать в этом мире! — Сколь счастливы те высокоодаренные личности, коим столь же легко, как мне, удалось привыкнуть к зрению!
Не стану отрицать, что все же я необычайно испугался и опять жалобно возопил, как прежде, в памятном тесном помещении. Тотчас же явился маленький худощавый старичок, которого я никогда не забуду, ибо мне, невзирая на то что круг моих знакомых весьма широк, никогда больше не приходилось видеть никого, кого я мог бы назвать равным ему или хотя бы несколько схожим с ним. Среди моих сородичей нередко случается, что тот или иной из них носит шкурку в белых и черных пятнах, но, пожалуй, нелегко отыскать человека, у которого были бы белоснежные волосы, брови же — цвета воронова крыла, а ведь именно таков был мой воспитатель! У себя дома он расхаживал в куцем ярко-желтом шлафроке — шлафрок этот, помнится, очень испугал меня, и я, хотя и был тогда еще чрезвычайно беспомощен, предпринял попытку к бегству: то есть сполз с белой подушки вниз и вместе с тем немного вбок. Старичок склонился ко мне, движения и жесты его показались мне благодушными; он сумел вселить в мое сердце доверие. Засим он схватил меня, и я благоразумно воздержался от размахивания лапками и выпускания коготков, ибо идеи царапанья и последующего получения оплеух сами собою связались в некое единое целое, — да и в самом деле — почтенный человек этот явно решил ласково обойтись со мной: он посадил меня на пол перед самой миской сладкого молока, каковое я жадно вылакал.
Так неужели же прямохождение на двух ногах является чем-то настолько величественным, что некий род, именующий себя человеческим, вправе присвоить себе господство над нами всеми, разгуливающими на четвереньках, но зато с куда более развитым чувством равновесия? Впрочем, я знаю, они, человеки, воображают, что сии особые права дает им нечто великое, якобы угнездившееся у них в голове, а именно то, что они называют разумом. Я не в силах составить себе точное представление о том, что они, собственно, под этим подразумевают, однако же вполне уверен в том, что, как я могу заключить из кое-каких замечаний моего хозяина и покровителя, разум — это всего лишь способность действовать обдуманно и сознательно, не вытворяя глупостей, — ну да что там — ведь по части благоразумия и осмотрительности я ни одному человеку решительно не уступлю!
Тебе я посвящаю эти слезы, о прекрасная отчизна моя, — тебе эти душераздирающие, страстные мяуканья!
Этот последний, будучи в чрезвычайном замешательстве из-за ужасно неловкого выражения, допущенного им, попытался было одним глотком проглотить порядочный кусок сухарика, который он щедро пропитал чаем. Однако кусок застрял у него в глотке, и он разразился ужасающим кашлем, так что вынужден был поспешно покинуть зал и был спасен от грозившего ему удушья лишь тем, что гоффурьер в сенях опытной рукой исполнил прекрасно сочиненное соло на литаврах на его гофмаршальской спине!
чтобы существовать и жить только мыслями о нем, чтобы отказаться ради него от всего своего «я», чтобы он один казался нам всеми стремлениями, всеми упованиями, всеми желаниями, всей вселенною? И эта страсть должна являть собой высочайшую степень блаженства? У меня кружится голова от этой высоты, ибо перед взором, брошенным оттуда, разверзается вдруг бездонная пропасть, угрожающая всеми ужасами неминуемой гибели. Нет, Гедвига, эта любовь, которая столь же ужасна, как и греховна, вовсе не охватила мою душу, и я твердо хочу верить, что душа моя вечно пребудет чистой, навеки свободной от всего этого!
Впрочем, когда я был еще совсем молодым человеком, еще малообразованным и не вполне воспитанным, а именно — семи лет отроду, некая тридцатитрехлетняя барышня, которую я избрал себе в невесты, обещала мне не только устно, но даже и пожатием руки, что она никого другого не возьмет себе в мужья, кроме меня; я и сам ума не приложу, не знаю, не ведаю, отчего все это впоследствии расстроилось?!
После тщательного расследования обнаружилось следующее: когда кот Мурр принялся излагать свои житейские воззрения, то он без долгих разговоров растерзал уже напечатанную книгу, которую нашел у своего хозяина, и попросту употребил часть ее листов вместо закладок, а другую часть — в качестве своего рода промокательной бумаги. Эти листы, однако, по недосмотру остались в рукописи и пошли в печать как составляющие с ней единое целое!
«Ессе quam bonum...» [168], и тотчас же затянул на мотив хора «Ессе» и т. д. и т. п.
