читала о сирокко, – подхватила разговор и Мария. – Если он дует без остановки – говорят, можно совсем свихнуться.
– И свихиваются, совсем свихиваются, да еще как свихиваются! – обрадовался Прохор. – Один поэт на «пэ» – не то, что вы подумали: не Пастернак ваш – до того был свихнут затяжным сирокко, что выстрелил в себя на лавочке: сидел, сидел себе на лавочке, на юге Франции, лицом к морю, над которым аж из Африки и дул ему в лицо этот ветер пустыни, уже тяжелый от морского испарения – то есть жаркий еще, как пустыня, но уже мокрый, как море, вполне возможно – с моросью, даже и с дождем, окрашенным к тому же красной, заодно и белой пылью той пустыни, – и наш поэт на лавочке не выдержал этой вселенской наглости, этого нескончаемого, изо дня в день, гула и жара, и влаги с солью, и как будто молока с кровью, – взял и шарахнул себе в лоб из револьвера, и сразу для него все стало тихо и спокойно… Так все и было, думаю. Конечно, не без оговорок. Как-никак поэт, то есть уже немного свихнутый, к тому же русский, наш эмигрант, и это все влияло, но не самым решающим образом… Все за него решил сирокко: он дует, как и дул, все мучает и мучает людей по всем средиземноморским берегам, пусть и зовется он на разных берегах по-разному…
– Здесь, на Эгейском берегу – как он зовется? – спросила Мария.
– Здесь – нотиа, – ответил, не задумываясь, Прохор, – или остриа… Но вы не бойтесь: нам с вами здесь сейчас сирокко не грозит, потому что не его сезон… С мая по октябрь здесь по всем берегам дуют этезии – долгие, ласковые ветра. Турки их зовут мельтем, греки – слиппер, те, кто поближе к Адриатике, – маэстро… Вы, я думаю, заметили: турки здесь не ласковы, но и печальны, будто чем-то и подавлены.
– Да, – согласился с ним Тихонин, – доброжелательны, приветливы, но редко или грустно улыбаются; предупредительны и остроумны, но при этом озабочены или напуганы чем-то…
– А я вам объясню, – сказал Прохор. – Приветливы и ласковы, мягки и доброжелательны – все это мельтем, этезия, а подавлены, тревожны, насторожены – это все незаживающая травма, память организма и души о пережитом зимой или ранней весной сирокко.
– Да, но сирокко дует не везде, – напомнила Мария.
Прохор согласился с ней:
– Вот и я об этом! Сирокко – это лишь пример… По миру дуют и гуляют многие десятки разных ветров, и каждый ветер, вы поверьте, действует по-своему на тех, кому он дует, а как он действует, что внушает, к чему подводит че
если тебе невмоготу – бери любую с полки, лишь бы она стоила того; не выбирай под настроение: любая стоящая книга тебя захватит, заслонит от жизни – потом опять отпустит в жизнь, уже снова к ней пригодного…
каждый человек, примериваясь к своей судьбе, прежде любого другого выбора должен сначала убедиться, чем он снаряжен для жизни: панцирем или хребтом – и это самый верный и короткий путь к себе. Счастлив тот, кто сразу угадает себя правильно, – горе тому, кто ошибся в себе навсегда. Либо ты человек хребта, и твоя опора – в тебе самом, либо ты человек панциря – и выживаешь и живешь лишь благодаря ему, то есть семье, партии, церкви или секте и, кроме шуток, ложе, даже и государству
Стоял сентябрь двадцатого года, и это было время масок – их запасы до сих пор хранятся у самых бережливых и предусмотрительных из нас… Мы поснимали их зимой двадцать второго, когда, шагнув куда не зная, оказались в ином времени, настолько круто и кроваво взбитом, что пандемия стала неуместной и сама собой прошла, с чем мы молча согласились и о чем сам вирус, возможно, даже не догадывается.
Я: Тогда скажи, как жить сегодня, чтобы быть счастливым каждый день?
Т: Добивайся. Добивайся хоть чего-то – и ты хотя б чего-то, а добьешься. Любыми средствами, о которых не предполагаешь пожалеть и о которых после не придется позорно оправдываться перед совестью.
Если мы разбогатеем послезавтра – нам будет не на что потратить эти деньги, кроме лекарств, курортных процедур и психотерапевтов. Еще, пожалуй, на благотворительность – если нас гнет к земле и горбит раскаяние в дне вчерашнем и позавчерашнем.
Он сам не смог бы объяснить, какая муха его разбудила и зачем ему понадобилось спешно ехать в город по морозу вместо того, чтобы додремывать на теплой даче, окруженной чистыми спокойными сугробами и соснами, в сонном предвкушении застольных тихих разговоров за поздним завтраком и умягчением похмелья, переходящими в обед…
…Даже когда мы говорим о людях, нам следует держать в уме, что у одних из них – хребет, у прочих – панцирь, а третьего природой не дано, если, конечно, не иметь в виду медуз и им подобных”».
