— Я имею в виду, что многое зависит от стиля. — Он взмахнул рукой. — Если произведение хорошо написано, между его строк живет создавший его человек.
он утверждал, что самое главное в искусстве — это одержать победу над самим собой, а остальное ерунда
И так они стояли, пока тень памятника Моцарту безмолвно меняла свое местоположение. Игра на фортепиано и дирижирование оркестром внезапно лишились для него интереса, и по Пешту он больше не тосковал. Теперь вся тоска сосредоточилась на Вене, потому что сегодня в три часа дня в городе больше не будет Маргит и тихий свет декабря станет печальным, а улицы потеряют всякий смысл, потому что с них сотрется след шагов его возлюбленной. Когда тень от памятника падала уже совсем в другую сторону, Золтан хриплым голосом произнес:
Исаак Лодзер поежился и завернулся в одеяло, которое выдала ему та темноглазая девушка, которую звали Ганна, с улыбкой, похожей на благословение. Он пощупал холодное дуло винтовки и поглядел в жуткую тьму. Тишина, где таилась опасность, питалась тишиной вокруг него. Вдруг, совершенно неожиданно для себя, он закашлялся. Не смог сдержаться. Звук кашля привел его в ужас, и он проговорил, прости, простите... как молитву. И в мгновение ока он снова очутился в Треблинке, страдая от боли, вызванной жестокостью по его вине, потому что и Юдифь, и мама, и дедушка, и папа умерли из-за него; бог знает где они были теперь, разнес ли их ветер по небу Треблинки, спустил ли на землю в момент затишья или унес в далекие степи, милые мои, вы умерли за то, что я закашлял. А ведь в Рамат-Гане его научили предавать забвению, стирать из памяти во всем виновный кашель. Слезы замерзли у него на щеке, и он получше укрылся одеялом
бросая вызов британским мандатным властям, хотели каким угодно способом и за какую угодно цену покинуть Европу, еще покрытую золой, оставшейся от их братьев. В течение шести лет в Рамат-Гане его учили забывать, заставили его изгнать из себя мучивших его бесов и достигли того, что спал он теперь почти целую ночь не просыпаясь, зрачки глаз у него больше не дрожали и лицевые спазмы прекратились. Ему выписали очки с очень толстыми, слишком толстыми стеклами, потому что от ужаса увиденного у него состарились глаза. Кроме всего прочего, с их помощью он освоил иврит, учил своих магрибских товарищей самым употребимым фразам на идише, поднаторел в арабском и стал время от времени улыбаться. Однако никто не смог стереть из его памяти воспоминание о маленькой студеной и темной комнатушке в Треблинке.
— Вы читаете эти книги, потому что у вас сердце разрывается оттого, что никто их больше не читает. Вы не выносите забвения, и вам жаль забытых людей.
Он не ответил. Андромаха разгадала его сокровенную тайну с такой же легкостью, с какой Белисарио вырвал сердце из груди поверженного врага в Oro en ramas [38] Переса Харамильо (Буэнос-Айрес, 1931).
— Вам бы хотелось воскресить их силой чтения.
Не дав ему откликнуться, она сказала, что идет готовить чай, и вышла из комнаты. Сеньор Адриа похлопал себя по груди, чтобы убедиться, что из нее не выскочило сердце. И обреченно заключил, что в отсутствие Андромахи Троя неотвратимо скрылась во тьме
Корешок нераскрытой книги, стоящей на полке, пытается заговорить с той же отчаянной беспомощностью, с какой мычит узник, которому разбойники завязали глаза и вставили в рот кляп.
От зависти не раз менялся мир, перескакивали с одной головы на другую королевские короны и головы отделялись от тел
Тут Виктории снова пришлось карабкаться по лестнице за тряпочкой, забытой на книгах жанра фу эпохи династии Хань [23], и в близком соседстве от сеньора Адриа оказались ее ягодицы, которые, по его мнению, были чрезвычайно схожи с ягодицами Андромахи, описанными в кембриджском издании, и сочетали в себе изобилие и умеренность.
Корешок нераскрытой книги, стоящей на полке, пытается заговорить с той же отчаянной беспомощностью, с какой мычит узник, которому разбойники завязали глаза и вставили в рот кляп
